Владимир Шаров: по ту сторону истории

Неприятие Шаровым традиционной историографии обусловлено не только манипулятивным характером последней в ее советском изводе, историографии, занимающейся упрощением420, отсеиванием и затушевыванием фактов и событий прошлого в целях его идеологического присвоения. Ориентация на «реальную» историю, которая «не попадает ни в один учебник»421, перекликается в случае Шарова с концепцией подлинной историчности, как ее формулировали Реймон Арон, Поль Рикёр и др.: концепция эта подразумевает, с одной стороны, категорическое неприятие в историографии «музеографической позиции», а с другой – отрицание «ретроспективной иллюзии фатальности» и толкование прошлого через «возврат к скрытым (его) возможностям»422: «Всякий историк, чтобы объяснить то, что было, задается вопросом о том, что могло бы быть»

423.

Эпистемологические предпосылки подобного подхода связаны с отказом заменять анализ события как становления «связью мотивов»; отказом от того, что Реймон Арон определяет как «ретроспективную рационализацию»: «В истории она состоит главным образом в том, чтобы сгруппировать события таким образом, чтобы совокупность казалась такой же понятной, как решение руководителя, такой же необходимой, как естественный детерминизм»424. Суть же обратного механизма, который можно было бы обозначить как «ретроспективную дерационализацию» и который и запускает в ход шаровские исторические конструкции, заключается в оспаривании неизбежности связи между ретроспективной природой нашего понимания прошлого и идеей исторического детерминизма425

. Реализуя подобную «ретроспективную дерационализацию», историк уже не конструирует «пространственные и временные совокупности»426 случившегося, исходя исключительно из современного значения тех событий и фактов, которые рассматриваются им как каузально обуславливающие427 будущее изучаемого прошлого («взгляд на то, чего больше нет, вытекает из того, что произошло после»428). Напротив, хотя и оставаясь «пророком после события», историк может тем не менее «устоять перед соблазном и снова найти события без последствий, решения, которые история опровергла», может «сделать интеллигибельной свободу путем придания прошлому характера предшествующего будущего, вместо того чтобы созерцать его в ретроспективной фатальности»

429.

Именно это размыкание каузальной обусловленности и детерминизма идеей свободы исторической реальности, которая не есть застывший в своей неподвижности «кадр», но всегда «неоднозначна и неисчерпаема»430, и осуществляет в своих текстах Шаров. Избирая стратегию, которую в контексте шахматных увлечений автора можно было бы метафорически обозначить как «ход коня», Шаров исследует все те «боковые» ветви и маршруты истории431 – например, не задокументированные в источниках и реализованные в форме устных рассказов432

, – которые «никуда не привели, оказались тупиком» и «безжалостно выкорчевываются»433 «музеографической» традицией:

В привычной нам истории Петр I – сухопутные и морские победы, реформа госаппарата, Ништадтский мирный договор; и в этой череде громких событий брадобритие – мелкий эпизод борьбы с традиционной русской косностью. Для «народа веры» же все было наоборот, в его мире этот указ Петра означает, что человек, созданный по образу и подобию Божьему, теперь окончательно отворачивается от Всевышнего и делает все, чтобы походить на сатану434.

Шарову же его «ход коня» позволяет рассматривать события (историю) в их становлении, в их еще не закончившейся эволюции и тем самым «вообразить, что все вещи могли бы совершаться иначе»435.

Именно поэтому Шаров, как мне представляется, и протестует против причисления его романов к пара-/альтернативной истории. Понятие альтернативы основывается на идее выбора между возможностями, которые исключают друг друга. Эпистемология Шарова-историка, берущего под подозрение понятие исторического детерминизма, исключает саму идею исключения, а под историей понимается вся совокупность ее как реализованных, так и нереализованных возможностей.

Б. Из микроистории в герменевтику