Владимир Шаров: по ту сторону истории

Отметим еще один важный момент, связанный с генезисом шаровского метода идеалистического мимесиса. Свобода «разомкнуть прошлое в сторону будущего»436, «ход коня» порождены в его случае антипозитивистским, противостоящим идее историографии как упорядочивания документов убеждением в том, что «подлинная историчность» связана с воспроизведением реальности не как реальности «гектаров, урожаев, финансовых потоков, военных походов, мирных трактовок…»437

, не как истории «фактов и событий»438, а как реальности живых человеческих судеб в первую очередь439, реальности человека, взятого в его антропологически-экзистенциальной сути, спроецированной на ось истории:

…важнее всего, конечно, отношения между людьми, человеческие судьбы… вне людей для меня ничего не существует… мне интересны живые люди. Любые люди, пока они смотрят в глаза человеку…440

;

…люди, совсем по-разному понимающие суть происходящих событий. Как бы ни велика была их роль, большинство позже так и уйдут в небытие, ничего или почти ничего после себя не оставив. И вот я стараюсь по возможности вернуть им место в истории, понять и восстановить их представления о жизни, о мире, в котором они жили, их понимание добра и зла441.

В этом смысле антропоцентрическая/микроисторическая позиция Шарова противостоит макроисторической, условно говоря броделевской, установке на «историю без людей»442, когда в центре исследований оказываются крупномасштабные социальные структуры и институты, и вписывается в осмысление истории, обозначенное, например, в уже упомянутых работах Рикёра и Арона443

и полагающее в человеке, «бывшем когда-то живым», «предельный референт исторической репрезентации»444.

Историк может переноситься в своем воображении в любой момент прошлого, бывшего когда-то настоящим и, следовательно, пережитого людьми прежних времен в качестве настоящего их прошлого и настоящего их будущего, если прибегнуть вновь к формулировкам Августина. Люди прошлого были, как и мы, субъектами инициативы, ретроспекции и предвосхищения. Эпистемологические следствия этого соображения весьма существенны. Знать, что люди прошлого выражали свои надежды, предвидения, желания, опасения и строили проекты, – значит разрушать исторический детерминизм…445

Исторические рассказы соединяют события, но сами факты понятны только благодаря мотивам, по крайней мере непосредственным мотивам людей446

. Движение войск, если не знать военной организации, целей и средств ведения войны, представляло бы только хаос бессмысленных восприятий. Понимание действий, кроме того, что является решающим для историка, предполагает понимание сознания действующих людей… история в этом смысле никогда не является объективной, потому что, отрываясь от людей, она теряет свою сущность447.

Но в отличие от процитированных выше теоретиков подобной эпистемологии истории, осмысление диалога с прошлым как воссоздания «горизонта ожидания некогда живших людей»448 становится для Шарова той точкой бифуркации, а вернее – той точкой невозврата, откуда открывается лишь один путь – из истории в литературу: «Я благодарен истории за то, что она мне это объяснила, но именно поэтому я из нее ушел»449.

Чем же объясняется подобная смена парадигмы? Для ответа на этот вопрос рассмотрим ту метафорическую образность, в которую Шаров облекает свои размышления о практикуемых им методах работы с прошлым: