Владимир Шаров: по ту сторону истории

Если в заглавии «Будьте как дети» (2008) библейский контекст находит свое выражение в форме прямой цитаты, то в название интересующего нас романа вынесена отсылка к одному из центральных евангельских сюжетов, в котором впервые полностью раскрываются божественная сущность Христа и принятая им на себя сотериологическая миссия. Сам же герой этого новозаветного сюжета наделен особым статусом494. Несмотря на то что Лазарь находится в центре повествования, его образ с трудом поддается истолкованию. Читателю мало что известно о его жизни перед и после воскресения, так же как и сам опыт смерти представлен в Евангелии не слишком развернуто. В подобном лишении Лазаря индивидуализированных форм существования (символическая деталь – у него «нет» лица, оно покрыто саваном) прочитывается определенная повествовательная стратегия: как было замечено неоднократно, герой этого евангельского сюжета обретает жизнь лишь благодаря взгляду другого, представляя собой «своеобразный объект-зеркало, через который раскрываются поиски всех других персонажей»

495. В своих последующих текстовых (пере)воплощениях Лазарь будет продолжать выполнять предначертанную Евангелием функцию – меняя «статус в зависимости от собеседника»496

, регулярно играя роль символической фигуры и наделяя сюжет о воскрешении друга Христа иносказательной перспективой. Какую же перспективу конструирует Шаров, утверждавший: «…для меня, когда начинал писать „Лазаря“, наверно, самой важной была идея библейских комментариев»?497

Роман «Воскрешение Лазаря» написан от первого лица, и в нем рассказывается история безымянного нарратора, поставившего себе целью воскресить отца, которого зовут так же, как и «виновника» первого чуда Христа. За подобным сюжетом прослеживается очевидная отсылка к одной из «боковых ветвей» русской мысли498 – утопии антропотехники, которую создал переделавший «всю русскую эсхатологию в крайне оптимистическом духе»499

Николай Федоров (на него регулярно ссылаются и герои) и которая направлена на восстановление связи поколений и основана на собирательной деятельности памяти. Деятельность эта продуцирует то знание, которое, по Федорову, позволит сыновьям воскресить отцов в форме (и здесь я воспользуюсь классификацией, которую дает Леонид Геллер утопиям Нового Человека) электро-протетического человека, когда «молекулы, составляющие некогда тела умерших и распыленные в космических пространствах, собираются и сшиваются, образуя тело, которое затем оживляется способом близким к гальваническому»500. Шаров в этом тексте, где в неожиданном ракурсе высвечиваются нереализованные возможности федоровской мысли, так же как и Федоров, деметафоризирует метафору воскрешения: преодоление смерти должно произойти не в символическом измерении, материя семиотизируется, память будет материализована и заменит собой знаковую память501, шаровские герои-воскресенцы (представленные в романе рассказчиком и Ириной, его «коллегой» по работе воскрешения) должны в буквальном смысле возвратить к жизни своих отцов:

В другой раз – к тому времени я уже понимал, насколько далеко она ушла – Ирина сказала мне, что сначала плоть ее отца была редка и прозрачна, словно паутина, он был почти невесомым. Она брала его на руки, и он был легче грудного младенца. Ей с ним все было страшно – вот так брать его, прижимать к себе, вообще касаться, потому что кожи или не было, или она была настолько тонка, что Иринины пальцы, как она их ни складывала, продавливали, проходили его чуть не насквозь. Она говорила мне, что и сейчас бывает, что ей страшно трогать отца, а это необходимо, и главное, хочется. Хочется прижать к груди, согреть, успокоить. Хочется, чтобы именно твое тепло его грело, а не тепло земли, или буржуйки, или того же солнца. Им все время надо заниматься, смазывать раны, порезы, трупные пятна. Раньше язв было очень много, теперь меньше, но тоже есть502.