Владимир Шаров: по ту сторону истории

Чекисты в романе занимаются разрешением проблемы теодицеи путем абсолютизации идеи человеческой свободы и оправданием этой идеи гностическим разделением высшей трансцендентной силы на злого Бога и Бога доброго («теология Доброго Бога»512). Именно первый сотворил «плохой, злой мир», наполненный грехом: «…в Нем, а не в ком другом, оказалось так мало жалости, так мало сострадания к людям, что понадобилась революция»; «Здесь Господь смотрится не слишком хорошо, получается, что Ему нужны страдания человека»513

. И именно чекисты призваны очистить этот плохой мир огнем и мечом революции и последующего террора от терзающей его и человека скверны. Подобное гностическое искупление зла злом (своеобразное отрицание отрицания) соседствует в чекистской логике и с идеей обратимости зла. Идея эта реализуется в фантастическом сюжете о чекистском варианте «воскрешения Лазаря». Палачи, ставшие из «органов смерти» «органами жизни»514, путем пыток составляют подробную топографическую карту человека, цель которой не только в том, чтобы запечатлеть его «скверну», но и в том, чтобы осуществить исчерпывающую собирательную работу памяти и предоставить достаточный материал для последующего воскрешения собственной жертвы: «Убивая человека, вы должны оставить документов с избытком, чтобы, когда придет время, его без затруднений можно было восстановить»515

. Чекисты у Шарова реализуют таким образом проект Федорова («Они одни всех и спасут, и воскресят для вечной жизни»516) не на микроиндивидуальном уровне (как герои-воскресенцы), а в том масштабе, который и задумывался самим философом и который соответствует «амплитуде» Евангелия, служащего моделью для новой антропоцентристской религиозной онтологии: в различных толкованиях новозаветного текста имя Лазарь посредством антономасии отсылает к спасению всего рода человеческого.

Подобное неконвенциональное «боковое» прочтение (интерпретационный «ход коня») истории русского террора есть часть общей художественной конструкции «Воскрешения Лазаря», функционирование и поэтика которой обусловлены шаровской эпистемологией истории, основывающейся, как я доказывала выше, на принципе дематериализации и деэссенциализации прошлого: оно не тождественно самому себе и становится доступным для изменений.

Но при этом важно, что Шаров не просто работает с приемом «другой/других

истории/историй» (назовем его так условно ввиду неприятия писателем термина «альтернативная»), как, например, «Оправдание» Дмитрия Быкова, но и обнажает саму суть его механизма, подчиняя свой текст принципу сoincidentia oppositorum.

Так, одна версия прошлого – Николай Кульбарсов совершает паломничество из Москвы во Владивосток, чтобы своей проповедью спасти людей от раскола Гражданской войны («…и тогда же он отправился в свое довольно известное путешествие из Москвы во Владивосток. Цель – проповедовать переполненному ненавистью, разделенному и расколотому Гражданской войной народу мир и любовь»517) – где-то к середине текста сменяется другой, противоположной, казалось бы, полностью разрушающей первую: «Ни один из перечисленных им городов и ни одну из перечисленных им деревень Коля не посещал и посетить не мог, потому что за полтора десятка лет собственных странствий ни разу не покидал Москвы»518.

Путешествие в действительности не было реализовано, Николай все это время прожил в Москве недалеко от жены, в письмах к которой он подробно описывает свое мнимое паломничество. При этом подобное развенчание первой версии прошлого (на с. 206–207) отнюдь не мешает повествователю в письмах к своей дочери продолжать говорить о ней (на с. 310) как о вполне реальной: «Сейчас, день за днем, идя по стране, Коля добрую часть времени и добрую часть пути шел и вспоминал то один фрагмент Писания, то другой. Вспоминал и медленно, не спеша, в такт ходьбе, обдумывал»519.