Владимир Шаров: по ту сторону истории

Дерево окружали чекисты – лучшие из лучших сынов человеческих, избранные из избранных. В отличие от других потомков Адама, безвольно расступавшихся, стоило прародителям приблизиться, чекисты были готовы стоять до конца, отдать жизнь, только бы не дать первородному греху совершиться вновь… Конечно, я надеялся, тоже просил Бога, чтобы они задержали, не дали Адаму и Еве пройти к Древу их греха, но боялся, не знал, достанет ли им сил527.

Однако в общем контексте аксиологического хаоса, который становится одним из ключевых мотивов шаровского повествования, когда «добро и зло соединены в человеке столь прочно, неразрывно»528, действие по предохранению от зла может прочитываться и как акт его преумножения. Зло будет оставаться необратимым до тех пор, пока неудачливому селекционеру Халюпину не удастся высадить Древо познания на русской почве, а Адаму и Еве – сорвать с него заповедное яблоко, только вкусив которое они наконец смогут познать истинную суть Добра и Зла.

И, наконец, в заключение отметим еще одну важную интерпретационную линию в трактовке «Воскрешения Лазаря». Шаровский идеалистический мимесис, реконструируя и реализуя в невероятных, фантастических формах на уровне сюжета то, что само прошлое представляло себе своим будущим, то, что в нем было живым движением времени, – «реальную историю помыслов, намерений, вер», связанных с федоровским проектом воскрешения отцов, – на уровне метасюжета прочитывается как роман-метафора о памяти, чей долг заключается в воскрешении – активном, сознательном, последовательном («я-память») – исторического прошлого во всей его трагической полноте, где судьба палачей намертво сплетена с судьбами их жертв. Это прошлое еще не возвращено окончательно в настоящее; мнемотопический потенциал кладбища как символического места хранения памяти («У меня есть обязательства перед людьми, у которых взяты их бумаги… Это – о них последняя память»529

) исследован еще не до конца; отцы-жертвы, как тот Лазарь, в котором Жан Кейроль увидел символическую фигуру, отсылающую к аду лагерного опыта («О Лазаревой литературе»530), еще ждут своего воскрешения.

Ответы на вопросы, как вместить в себя деяния отцов и дедов-палачей с их лагерями, пытками и искупительными – будь то рациональными или же мистическими – нарративами; как найти в себе силы на ответственность за собственную трагическую историю, за не прошедшее еще «горячее» прошлое и из чего соткать надежду на будущее, – ответы на все эти вопросы до конца еще не найдены. Их поиск и должен лечь в основу новой философии общего дела, по Владимиру Шарову.

ШАРОВ И ПРАВДА, ИЛИ ПУТЬ ГОГОЛЯ

Брэдли А. Горски

За озерными окнами дождь моросит,Там летают нешумные рыбы,И на дне, словно тучи, замшелый гранит —

Ледником занесенные глыбы.И дорога до них так ясна и близка,И так просто достигнуть предела.Здесь, как рама воды, тонкий обруч песка

Замыкает текучее тело.Владимир Шаров. «Рама воды»

Подымeтся крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.

Н. В. Гоголь. «Вечера на хуторе близ Диканьки»