Вниз по матушке по Харони

Однако ж кое-где Новая Сибирь прижилась, пустила всходы, распушилась, расправилась, поначалу почувствовала себя своей, а потом и вовсе затоптала Старую. Только по какому-то загадочному принципу тундра стала черной, тайга стала черной, голубой соболь стал черным, стерлядь в реках стала черной, куда-то ушел медведь, куда-то в глубь тайги растворились рыба сиг и другой старожильный зверь. И тамошний местный человек мостяк, пэвенк, кунгус, охотничий и олений особь, и вовсе повымер от непривычно быстрого, куда-то утекающего хода жизни и смерти. И ведет свои охоты и оленное дело где-то там, если и оттуда его не попер новый разгул жизни. (Это после смерти-то?.. Да кто ж его знает… Ничего не поймешь. Я и сам себя считаю наполовину мертвым… Только все хорохорюсь, хорохорюсь, хорохорюсь…)

И вот «Вещий Олег» пристает к этому самому новому городу Новопупску. Ну, во-первых, куда деться, если тебя встретила эскадра азербайджанских стоматологов. На предмет возмездия за кидалово при обмене золотого пердонца на рубли. Есть в этом городе место под названием оперный театр, в коем соль земли Русской выражена в соблюдении русской традиции в авангардной форме. Потому как авангард – это и есть традиционная скрепа русского народа.

– Как это, мил человек Михаил Федорович, как это? – изумился Калика.

– Как-как, – взял речь Нупидор. – В то время как западный мир писал «Тристана и Изольду», русские авангардисты написали «Петра и Февронию». Причем если первое произведение было написано на древней бумаге, то наши праотцы смело написали Петра и так далее на передовой бересте.

– Это да, – поддержал Сидоров Козел, – немчура поганая и по сию пору не может этим умением овладеть.

– И того боле, красавы: наши Петя и Февра обошли Тристю и Изу…

– Изу? – встрепенулся Аглай Трофимыч Циперович.

– Так, красава Аглай Трофимыч, Тристан называл Изольду, когда они познавали друг друга…

– Как это – познавали? – заинтересовалась Марусенька, плохо разбирающаяся в эвфемизмах русского языка.

– … (Нупидор употребил глагол, который я по цензурным соображениям вынужден заменить эвфемизмом «трахались».), красава. Я уж не говорю об обувке. Там у них испокон веку носили кожаный сапог, у нас же появился лапоть. И только у русского народа, народа-авангардиста, могла появиться народная мудрость «не лаптем щи хлебаем». Об сапоге такой мудрости нет. Что с того проистекает?

– Что, мил человек Нупидор? – поддержал Калика.

– Что? – поддержал Сидоров Козел.

– Что, уважаемый? – поддержал Аглай Трофимыч.

– Что? – поддержала Марусенька.

– А то, господа мои хорошие, что на Западе щи хлебали сапогом!

– Ааааххх!!! – вскричали тут швамбраны все.

– А русский авангард уже изобрел лапоть.

И тут уже все поняли, что в Новопупский оперный театр, колыбель оперного авангарда, идти придется. Иначе соли земли Русской не найти и станет невозможно понять душу нашего народа. Ну, и… Как без этого. Да никак. Русский человек, как я рассуждал, без того, чтобы добраться до самой сути вещей, ни за какое дело не возьмется. А иногда и посреди дела остановится, чтобы задуматься, из каких высших соображений он, к примеру, в носу ковыряет. И сидит себе и думает. И хорошо ему от этого. И духовностью своей высокой сам себя ублажает, и елей сам собой льется на израненную сомнениями душу. Вот и стоят недостроенные дома – как-то же жили без них! Стоят на дорогах вырытые ямы, потому как в поисках смысла жизни забыл, на хрена эти ямы вообще выкопал. И долго-долго размышляет, на хрена козе баян.

Ну, а до того надо разобраться с эскадрой азербайджанских стоматологов.

А как ты с ними справишься, когда их вона сколько… Так что гибель всем грозит неминучая. И наши герои застыли в ожидании.

И тут Нупидор воскликнул:

– Смертельный номер!

Стоп. Вот теперь наступило время поведать историю Нупидора.

История Нупидора из разных источников

Впервые упоминание о Нупидоре появилось в записках о Поместном соборе 1503 года, на котором в дискуссии между Нилом Сорским (нестяжатели) и Иосифом Волоцким (иосифляне) Нупидор держал сторону Нила Сорского и это толковище слил. В связи с чем в знак протеста из монашества расстригся и стал жить вольной жизнью бродяги по временам и пространствам Великого княжества Московского, царства Российского, Российской империи, Совдепии, Эсэсэрии.

При царе Иване Васильевиче подвизался переписчиком в царской библиотеке. Потом сгинул вместе с библиотекой, но в отличие от библиотеки появился в Смутное время в окружении Бориса Годунова.