Вода и ветер

Еврей жил в грязном подъезде, у которого круглые сутки тусовалось местное быдло и грызло семечки. Музыкант по дороге выпил полбутылки портвейна и орал: «Моя смерть ездит в чёрной машине с голубым огоньком!» Быдло катастрофически обрадовалось появлению еврея.

– Лёня! – заорало оно (его было человек пять). – Эй, Лёня! Ты где, сука, бля, стены обтирал? Поставь нам пузырь, сука, бля!

– Надо быть ближе к народу, – пояснил еврей, взбираясь по ступенькам, усыпанным разноцветными осколками и облепленным грязным тающим снегом.

– Да такой народ, сука, бля, – сказал музыкант, – надо вешать на фонарях.

В квартире было душно, темно и пыльно.

– Щас, – пообещал еврей, включил свет, открыл окно, и в комнате стало холодно, светло и пыльно. Подметать пол он не стал, так как завтра якобы должны была придти домработница.

– «Не корите меня за ухарство!» – заорал музыкант и плюхнулся в кресло. Оно было старое, грязное и пыльное.

– Серега, заткнись, – поморщился Иванов.

– Хрен с ним, – сказал еврей, открывая бутылку, – он сейчас ляжет на пол и уснет.

Везде стояли книги, многие из которых еврей не читал. Они стояли для вида. Короче, это было сплошное лицемерие и показуха.

– У вас есть чем разбавлять водку? – спросила Яна. Ей хотелось выпить и заснуть. То, что она может проспать историю искусств, ее не волновало. Она и так знала историю искусств.

– Есть. Томатный сок.

– Тьфу!

Еврей с Ивановым вскоре понесли полную ахинею.

– Понимаешь, Рома, – с воодушевлением говорил еврей, – я – да! Я живу за счет жены. Она сама не хочет прибираться и оплачивает мою домработницу. Но эти козлы еще пожалеют, что не дают мне денег. Меня не напечатали из-за идеологической подоплеки, я пришел в журнал «Знамя» и устроил скандал. Меня там уже никогда не напечатают, но я не жалею, что устроил скандал. Потому что там сидят козлы, козлы, козлы! Мне тридцать пять лет, Рома. И я уже могу определить, козёл человек или нет.

– Однозначно, – кивнул Иванов. – Выпьем?

– Я пропущу. Они суки, Рома. Они печатают кучу дерьма в «Знамени» и «Новом мире», а в авангардистских изданиях – кучу педерастов. И они все графоманы, только Валера нормальный писатель и я. Про меня можно сказать: пьяница, раздолбай, трепло. Но никто не скажет: Лёня Рохман – графоман. Они мне завидуют и боятся. Боятся, суки, бля… суки и козлы.

– Лёнь, может, тебе спать лечь? – хмуро спросил Иванов.

– Иди ты на фиг! Сам иди спать.

Музыкант продрал глаза и завёл:

Когда весна придет, не знаю…

– Заткни ты Серегу, – взмолился Иванов. – Заткни ради Христа.

– Ради Христа не заткну, я ортодоксальный хасид. Скажи, Рома, они меня боятся?

– Конечно, – сказал Иванов. – Больше всего на свете. А ты, – обратился он к Яне, – чего больше всего на свете боишься?

– Ничего, – сказала она.

– Даже нас? – удивился Иванов. Он был уже совсем бухой, и глаза его сверкали, как луч света в тёмном царстве. – А вдруг мы маньяки?

О да, подумала Яна, именно вы. Как будто не видно, что у вас обоих не хватит смелости мышь в мышеловке добить. Она часто тусовалась в неизвестно чьих квартирах неизвестно с кем и научилась разбираться в людях.

– Наверно, – сказала она. – Ты похож на рецидивиста, портрет которого висит на Ярославском вокзале.

– Да? – переспросил Иванов. – А тебе нравятся мужчины, похожие на рецидивистов?

– Мне не нравятся мужчины. Я лесбиянка.

Музыкант сполз с кресла на пол и заснул.

– Лесбиянки сюда тоже ходят, – заметил еврей, роясь в холодильнике. – В чисто познавательных целях. Кстати, закуски нет. Кажется, домработница украла весь сыр, убью шалаву.

– А это не мы с тобой вчера его съели?

– Не знаю, всё равно убью.

– Слушай, – произнес Иванов после непродолжительного молчания, – может, Серегу цивильно уложить?

– Бесполезно. Хотя можешь попробовать.

– Эй, – позвал Иванов, – урод с рыжей бородой! Хватит пачкать честный еврейский пол своими грязными антисемитскими штанами!

Серега не шевелился.

– Пойду я тоже спать, – сказал еврей после непродолжительного молчания.

Яна пожалела, что она не курит: паузу надо было чем-то занять, а пить ей уже совсем не хотелось. То есть, весь вечер она честно пыталась напиться, но не получалось. У неё, увы, было очень крепкое здоровье.

– Дай ему пинка, – посоветовал Иванов.

– Бесполезно. Во-первых, он не встанет, а во-вторых, утром сдача замучает. Короче, вы делайте, что хотите, а я пойду спать.

Дверь скрипнула, закрывшись, потом раздался дикий грохот, громкая матерщина и кошачье мяуканье. «Убью суку!» – заорал еврей.

– Не обращай внимания, – сказал Иванов, наливая водку. – Когда Лёня пьяный, он всегда падает на кота и сервант. Ты не испугалась?

– Нет, – честно сказала Яна. Ей было плевать на Лёню, кота и сервант, и неизвестно – на кого в большей степени.

– Почему?

– Я смелая.

– Я думаю, что есть очень много вещей, которых ты боишься. Чего ты больше всего на свете боишься?

– Ничего. Ты сейчас прольёшь водку.

– Не пролью. Я тебе не верю

– Это твои проблемы.

– А я боюсь смерти. Ты православная?

Ну, всё, с тоской подумала Яна. Сейчас начнется проповедь.

– Боже сохрани. Я католичка.