Волчья каторга

– Полноте, сударыня, – расплылся в улыбке Георгий и так же учтиво придержал ее за локоток, когда она садилась в экипаж, дверцу которого открыл соскочивший с козел возница. А когда он забирался на свое место, Георгий неожиданно и незаметно для него вскочил вслед за генеральшей в экипаж и, навалившись на нее всем телом, зажал одной ладонью рот и нос жертвы, а другою сжал горло. Парализованная от страха женщина даже не пыталась сопротивляться, а если бы и попробовала, ничего у нее из этого не вышло бы. Она только смотрела глазами, полными ужаса, на Георгия, и ее темные зрачки были огромны и бездонны.

– Простите меня, сударыня, – глухо произнес Георгий, неотрывно глядя прямо в эти бездонные зрачки. – Но я выполняю заказ вашего мужа, которого захомутала эта ваша товарка. Знайте: лярва она наипоследнейшая…

Зрачки женщины после этих слов, казалось, стали еще шире, она несколько раз дернулась, а потом глаза ее заволокло поволокой, тело вытянулось и обмякло. Через несколько мгновений Георгий вышел из экипажа и, прикрывая лицо ладонью, крикнул вознице:

– Эй, гужбан[71] ! Госпожа велела трогать…

К Марку он пришел задумчивый.

– Как все прошло? – спросил тот, протягивая Георгию десять новеньких «катенек».

– Как-как, – проворчал Георгий. – Закрыл дыхало[72] ладонью да на храпок взял…

[73]

– Ясно, – сказал Марк и будто бы деловито зашуршал своими бумагами. – Ладно, ступай…

Георгия знали уже все завсегдатаи «Каторги». Но с ним мало кто заговаривал – всем было известно, на какой «музыке» он играет, а посему предпочитали держаться от него в сторонке, ибо связываться с гайменником – себе дороже. Да и Георгий на общение ни с кем не шел, а уж тем более на дружбу. Последним его корешом был Дед, а другого Георгию и не надобно.

Однажды он так вот сидел, уставившись в окно и ничего за ним не видя, и случайно услышал разговор. Двое громил говорили про какого-то торговца-коммивояжера по фамилии Стасько, который стуканул и сдал фараонам одного жулика-еврея, зажилившего у купцов большие деньги. Еврея взяли, но его супружница поклялась во всеуслышание, что убьет этого Стасько.

– Так что, ежели мы его «замочим», когда он с товаром по коммерции отправится, то фараоны все на эту еврейскую бабу и спишут… – закончил свою неказистую речь один из громил.

– Это ты ловко придумал, – похвалил громилу второй, такой же. – А он шибко икряный[74], Стасько ентот?

– Да ты чо! – с обидой в голосе произнес второй громила. – Он чикалками скуржавыми[75] на разъезд торгует. У него в «лопатнике» – «косуха» на «косухе». Палец не вставишь! Забогатеем, бля…

– А «хазу» этого Стасько ты наколол?

– А то…

Громилы перешли на шепот, но Георгий все же услышал:

– Тогда надо канать и пасти «карася».

– Надо…

– Только он месяц почти, как из «хазы» своей не выходит. Хоронится, как бы родня того еврея его не «зажмурила»…

– Тем паче, надо за ним стремзить.

– Верно!

– Чо, поканали?

– Почапали…

Решение созрело сразу: надо выпасти самих этих громил и самому прихватить и награнтать[76] этого самого Стасько. Не для того он из забугорья винта нарезал, чтобы, как гавка[77], на дядю служить. Он – Георгий Полянский – сам себе хозяин… И когда громилы вышли, Георгий пошел за ними. Они и вывели его к дому Стасько. Покурили цигарки, постояли у ворот, а когда стемнело, ушли, решив, верно, что ночью пасти «карася» нет резону: куда он потопает ночью с товаром? А вот Георгий – остался. И ему снова подфартило. Когда он, решив подобраться поближе к дому, перемахнул через забор и, пригибаясь, прокрался к одному из окон, то в открытую форточку услышал разговор. Женский голос с укоризной и даже истерическими нотками увещевал кого-то, верно, этого самого «карася» Стасько, не выходить из дома ни под какими предлогами и сидеть в нем безвылазно.

– Да сколько ж можно вот так сидеть-то? – возмущался мужчина. – Эдак, до морковкиного заговенья досидеть можно…

– А сколь надо, столь сидеть и будешь, коли живым хочешь остаться, – послышался женский голос. – Караулят тебя двое. Сама видела. Лихие… А вдовой мне быть как-то не светит…

– Ну, сходи в участок, что ли, – после недолгого молчания произнес Стасько.

– Завтрева пойду…

Больше ничего интересного Георгий не услышал. А потом в комнате с открытой форточкой потух свет.

Через день он снова пришел к дому, дождался, когда один из карауливших Стасько громил уйдет, и перелез через забор. Форточка в комнате, где горела лампа, снова была открыта. Впрочем, нынче сентябрь был на удивление теплым…

Полянский осторожно заглянул в окно и через щель в марлевой занавеси увидел, что комната пуста. Это была спальня.

Он присел под окошком, надеясь дождаться, когда хозяева станут укладываться спать. И дождался. Через три четверти часа в комнате послышались шаги, а потом раздался мужской голос:

– Все, не могу больше дома сидеть. Обрыдло…

– Сиди-и, – ответил ему на это женский голос. – Чем плохо-то?

– Да всем плохо! – раздраженно сказал мужчина. – Дела стоят, товар не продается. Две корзины часов – куда я их дену?