Волк в ее голове. Книга II

— Вы это Богу скажите, — выскакивает у меня.

Леонидас с удивлением оглядывается.

— Что-что?

— Богу! — с напором повторяю я. — Когда вас судить будут на том свете, вы Богу скажите, что вы старше. И что вы классный руководитель. И что это даёт вам право говорить, как вам хочется и с кем вам хочется.

На секунду или две воцаряется гробовая тишина. Воздух будто электризуется, моё лицо сводит от напряжения, живот скручивает…

— Во-вторых. — Леонидас спокойно смотрит на меня. — Жду доклад. Принесёшь, тогда исправлю двойку.

Валентин открывает рот, поднимает руку, но Леонидас отрезает:

— Оба — свободны.

Он демонстративно идёт к бараку, а я не двигаюсь, я до эйфории ошалел от собственной наглости.

— Лихо ты вжарил. — Валентин поворачивается ко мне и с тревогой всматривается в пятно. — Тебе не надо в больницу? К хирургу, там, к патологоанатому?

Доля истины в этом присутствует: Артур Александрович ощутимо подтекает. Может, и впрямь к врачу? А Диана со своей конспирацией и топором пусть отправляется подальше. Скажу, порезали бандиты, или нож соскочил с хлеба, или инопланетяне изучали человеческую анатомию…

Пауза затягивается.

— Все путём. — Моё лицо изображает безмятежность. — Чё там в бараке?

Я направляюсь за Леонидасом. Валентин следует за мной и по-прежнему таращится на пятно крови.

— Там дохлая мышь, и она как-то подозрительно на всех смотрит. — Он задумывается и добавляет: — В церкви есть аптечка.

— Всё нормально.

Я демонстративно касаюсь пальцем липкой, влажной раны и, конечно, на коже отпечатывается красный кружок. Валентин смотрит на меня, как на идиота.

— Давай-ка деда наберу и сцыганю аптечку.

Из барака вываливаются классы, на узком настиле возникает пробка.

— Не надо никому звонить, — прошу я и, уступая дорогу Шупарской, едва не падаю. — Блин!

Валентин отмахивается, достаёт телефон, и на миг хочется принять эту помощь. Расслабиться, успокоиться, дать другу позаботиться о себе. Но потом Валентин поднимает взгляд — колючий, насмешливый взгляд человека, который делает что-то специально, назло. Который не помогает, а тревожит, беспокоит, бередит.

К моему горлу подступает раздражение:

— Ты себя видел? В гроб краше кладут.

— Мне поможет только опохмел. — Валентин подносит телефон к уху. — А тебе нужно промыть… перевязать. Что там делают? И не шататься со всякими рептилиями.

— Слушай, чё ты надоедаешь?

Лицо Валентина серьёзнеет, и рука с телефоном приопускается. Коваль и Олеся, которые фотографируются поодаль, оглядываются на нас.

Похоже, мой голос звучит громче, чем надо.

— Я, вроде как, помогаю, — с обидой отвечает Валентин.

— Если мне понадобится помощь от человека, который называет людей «рептилиями», я сообщу.

Валентин отшатывается и смущённо глядит по сторонам. Я шагаю прочь.

Сухая дорожка петляет, кроссовки окружает вода — проникает сквозь дырочки для шнурков, бежит ледяными змейками по стопе. На душе неуютно и гадко. Зачем я сорвался на Валентина? Туповатый, злобный десятиклассник с дырой в боку, который не понимает, что творит с жизнью.

Зато десятиклассник нашёл Диану. Хоть что-то сделал правильно.

Следующие минут двадцать проходят в поисках сортира, и он обнаруживается ближе в церкви, на самом краю болот. Типичный сельский туалет, где белеет рулон жёсткой, как наждак, бумаги, воняет сероводородом и бледно светит галогеновый фонарик на липучке.

Я забиваю брезгливость подальше: снимаю рубашку и аккуратно-аккуратно отлепляю бинты, которые вчера накрутил. С каждым слоем багряное пятно на белой ткани вырастает, отдирается все болезненнее, с большим трудом. Набегает страх. Наконец призрачный свет галогенки озаряет катастрофу: края пореза вспухли, вместе с кровью сочится прозрачная жидкость.

Кажется, идея Дианы прижечь рану, как учил дедушка Рэмбо, была неплоха.

Я бестолково смотрю по сторонам, отдираю кусок рулона и, стиснув зубы, промокаю нарыв, пятно на рубашке. Боль выжигает мозги; кровь размазывается по ткани, по туалетной бумаге, по пальцам.

— Издеваешься?

Наверное, я сделал что-то очень-очень плохое в прошлой жизни. Может, был южноамериканским диктатором? Ну, которого закатали в асфальт.

Я закрываю глаза, собираюсь с мыслями.

Надо одеться, обойти церковный холм и спуститься к стоянке. Найти нужный красный автобус среди табуна красных автобусов.

Разбудить водителя, дождаться, пока, шипя и лязгая, откроются двери. Вбежать в душный салон, распаренный солнцем, вспомнить, где моё место, и стащить куртку с верхней…

Чёрный брелок-браслет вываливается из кармана и с дребезгом падает на пол. От резкого звука меня охватывает страх. Сердце колотится, в ушах барабанит пульс.

Успокойся.

Успокойся же.

С минуту я перевожу дыхание, затем подбираю браслет и раздражённо, на ощупь запихиваю обратно. Промахиваюсь мимо кармана.

— Достал! — Я перехватываю украшение и с ненавистью смотрю на птичек.

Они разделились. Они разделились на две полых части, которые блестят на солнце и скрепляются защёлкой, как части медальона.