Волк в ее голове. Книга II

Я хрюкаю от смеха, на что Валентин никак не реагирует и отворачивается. Словно и нет Артура Александровича.

Посерьёзнев, я зарываюсь в рюкзак, выгребаю со дна мятый соцопросник и нахожу фразу: «Где кто видел л фролкову. за информацию помогу на химии или физике».

Снова перечитываю надпись, и тут мои руки вздрагивают.

«Л» вместо «Д». «Л»!

Не «Д Фролкова», а «л фролкова» — как бы лишняя буква, которая отпочковалась от конца слова «видел». Я с раздражением смотрю на эту «л» и понимаю, что теперь окончательно запутался.

Кто отвечал мне о Диане?

Кто — о её матери?

Блин…

А ещё я пал жертвой той самой «описки», общество которых так яростно защищал перед Леонидасом. Да, наверное, в докладе по синтетическим полимерам они не важны и говорить о них глупо, но будут, обязательно будут ситуации, как сейчас, когда одна моя буква изменит обстоятельства в корне. И что делать тогда? Мне — что делать? Я же не по своей воле совершаю ошибки, я вообще их не контролирую, я… я с ними живу!

Придавленный и оглушённый этой мыслью я слегка касаюсь спины Симоновой.

— Сорян, а чё ты тогда ответила?

— Ты же отличник, ты всё лучше всех знаешь.

— А ты красивая.

— А-а! — стонет Симонова, но на губах её мелькает подобие улыбки, и улыбка неохотно складывается в слова: — Про Заводку.

— Чё?

— Ну, за вокзалом. Заводка. Афган.

— Это после?

— Что «после»? — с туповатым видом переспрашивает Симонова.

Я подавляю внутри приступ раздражения и терпеливо объясняю:

— Ты видела там Веронику Игоревну. Правильно? Ты видела её после её ухода или до её ухода?

Симонова забавно мотает головой, и русые волосы расплёскиваются водопадом.

— До.

— За сколько «до»? — уточняю я.

Она поднимает взгляд к потолку и, подумав, медленно отвечает:

— Неделя?.. Две?..

Видео гаснет. Киберпанковская Долорес Михайловна пропадает, а её физическое воплощение трясёт в воздухе пассатижами:

— Судя по Симоновой и Арсеньеву, теория удвоения, по выражению моей дочери, «не заходит». Поэтому экономим время и переходим к практике.

Класс нерешительно смеётся. Симонова обвиняюще прищуривается на меня — мол, доболтался.

— Арсеньев и… и… Гапоненко, вы первые, — командует Долорес Михайловна и раздражённо стучит по молнии пассатижами.

Мои внутренности стягивает холодком.

— А… чё?

— Переводы, Арсеньев.

— Ка-акие переводы?

— Переводы историй семей, — уже строже добавляет Долорес Михайловна, и я демонстрирую космическую тупость вопросом «Каких?»

— Арсеньев, ты, говоря языком моей дочери, «прикалываешься»?

За следующую секунду у меня в черепе будто рождается сверхновая. Я вспоминаю о задании по семьям, и как мы с Валентином обещали друг другу прислать текстовые варианты, дабы подготовиться к переводу, и как Артур Александрович ничего не прислал и ничего не сделал — от слова «совсем».

Под конец мои извилины услужливо воскрешают файл с названием «Генел.», который Валентин скинул накануне, и пожар стыда в животе разгорается окончательно.

— Не-не, всё путём. Не забыл. А можно нас в конце?..

— Арсеньев, ты готов или нет? — Долорес Михайловна руками пытается вытянуть ткань, зажёванную молнией. Лицо её краснеет от усилия, и слова вываливаются по одному, как кирпичи из багажника: — Ты тормозишь… весь… весь…

О, да, всех семерых человек.

Валентин выходит из-за парты и встаёт у доски, под красными фонариками. В мою сторону он нарочито не смотрит.

— Э-э-э, готов, но живот…

Багровость на лице Долорес Михайловны достигает критического максимума.

— Живот — не голова. — Она отпускает ткань, переводит дыхание и тоном, не терпящим возражений, спрашивает: — Кто первый?

Валентин с неким вызовом кивает на меня, и я мычу что-то невразумительное.

— Арсеньев! — перебивает Долорес Михайловна. В голосе её звучит «Не доводи до кипения!»

Сердце замирает, желудок скручивается.

Тело, будто само, встаёт и подходит к доске. Разворачивается на 180 градусов. Язык облизывает потрескавшиеся губы, горло прокашливается-прочищается.

— Эм-м-м-м… Арсеньевы — это из старых семей, м-м, дворянских…

Я делаю паузу и виновато смотрю на Валентина.

Секунда. Вторая.

Он переступает с ноги на ногу и, к моему облегчению, нескладно повторяет фразу на китайском.

— Начало семье положил один татарин из Золотой Орды, — осторожно продолжаю я.

— Офигеть, Арсеньев — татарин! — шепчет Мисерва.

— Э-э-э… он переехал к Дмитрию Донскому и взял русское имя, и создал несколько семей. Русских семей.

Я снова замолкаю, дожидаюсь Валентина и дальше рассказываю спокойнее, временами останавливаясь, чтобы горе-переводчик поспевал за мной и за подсказками Долорес Михайловны:

— Арсеньевы служили при царях и императорах, на разных должностях. Герб у нас есть — там щит, шлем, сабля, луна. Такой герб. Арсеньевы были генералы, сенаторы, всякие… там… — я усилием воли уберегаю Валентина от слов «столовник» и «опричник» и простыми, как валенки, словами расписываю историю рода.

Когда в классе начинают шуршаться и зевать, я спохватываюсь и проматываю хронику на пару веков вперёд: