Вольно, генерал II: Моя утренняя звезда (СИ)

Чем больше проходило времени, тем сильнее Молох ощущал потребность в том, чтобы посылать Люциану небольшие записки. Там не было бы ничего, от чего могло бы затошнить: сопливые обещания, демонстративное раскаяние, сожаления — нет. Главком просто описывал бы прошедший день. Заметил бы, что Моргенштерн впопыхах забыл рубашку. Обязательно указал бы, насколько прекрасно та до сих пор пахнет. Пряным одеколоном и немного — потом. Со следами крови в некоторых местах — наверное, с того раза, когда Молох вновь раскусил Люциану губу во время поцелуя.

Молох половину ночи бодрствует. Задумчиво поглаживает место, где спал Люциан. Лицом касается его подушки. Находит волос. Теребит его в пальцах. Становится немного тяжело — и он ложится на место Люциана, стискивает подушку и забывается. Ругается на то, как по-идиотски всё получилось. Он опасается того, что Моргенштерн ушёл навсегда и пытается забыть его.

Молох полагал, что допрос Газаля с пристрастием хотя бы немного развеселит его. В конце концов, это же его любимое дело — пытать кого-то с целью склонить к себе. Однако даже Газаль заметил, что главнокомандующему не хватает какой-то искры.

— Я будто на детскую передачу для будущих саботёров попал, — фыркнул ангел. — Ты с бодуна что ли? Проспался бы. Позорище, — он почти сбросил верёвки с рук, но главком вовремя затянул потуже и от злости приложил мужчину головой об стол.

— Заткнись, — грубо оборвал его главнокомандующий. — Лучше объясни мне, что вчера произошло. Какого чёрта моя потенциальная дочь, пусть и из другой реальности, разгуливала с твоей ангельской вещицей?

Газаль по-чеширски улыбнулся.

— Помочь кому-то уйти у тебя из-под носа — воистину святое дело. Я бы с удовольствием добавил это как одиннадцатую заповедь и лично провожал таких благодетелей до райских врат. Жаль, конечно, что она решила не держать язык за зубами… Но ладно. В мире полно предателей — пора привыкнуть. Но эта душевная девственность… Каждое предательство — как первое, представляешь, — ангел склонил голову набок.

— Я оценил, как ловко ты уходишь от вопроса, — мрачно проворчал Молох. — Я вытащу твои кишки через глазницы, если ты мне не дашь ответ.

— Ох, — притворно вздохнул Газаль. — Признай, что сейчас это волнует тебя меньше всего.

— В душу мне полезешь? — главком положил голову на сложенные в замок руки. — Не боишься не вернуться обратно?

— Мне же надо как-то привести тебя в тонус, чтобы этот допрос был хотя бы весёлым, — пошевелил плечами Газаль. — Ты даже не ткнул меня ножом за всё то время, пока мы говорим, хотя при первой встрече сделал это слёту. Давай! — заёрзал ангел. — Доброе утро, Вьетнам!

Молох посмотрел на него несколько секунд. Опрокинул стол. Набросился на ангела. Газаль потерял счёт ударам, превращающим его лицо в винегрет. Главнокомандующий держал псов войны на привязи, но сейчас — спустил с цепи. Ему нужно было выпустить пар. Он остановился, чтобы спросить у едва живого ангела:

— Хочешь жить?

Газаль что-то просипел в ответ.

— Тогда верни свою побрякушку, иначе в следующий раз я не остановлюсь. И не вздумай сбегать. Я достану тебя из самого Тартара, если потребуется.

***

Люциан большую часть времени лежал на диване, завернувшись в простыню. Иногда он поднимал с пола бутылку с виски, чтобы сделать глоток и вновь погрузиться в алкогольные лабиринты воспалённого тоской разума. Ему постоянно что-то снилось. Чаще всего в голове прокручивался день, когда он впервые встретил свою дочь. Дочь, едва не убитую демоном, ставшим клином, на котором сошёлся свет.

Генералу сложно понять эту безудержную паранойю. Дейн, возможно, была права насчёт слабости Молоха. Его безумие превращало его в труса. В труса, способного вырвать другому глотку во благо собственных целей. Это делало главнокомандующего очень опасным и неконтролируемым. Впервые Люциан почувствовал некое подобие страха. Ведь Молох был готов убить и его. Может быть, не на сто процентов, но какая-то часть его природы явно была за то, чтобы устранить помеху в виде генерала.

Стал бы от этого главнокомандующий счастливым — вопрос вторичный. Похоже, Люциан действительно за всей этой романтической мишурой начал забывать, с кем он имеет дело. Древний кровожадный демон, многократно становившийся причиной войн и упивавшийся страданиями. Власть — постоянно в руках, а любовь — непостоянна и преходяща. Казалось бы, выбор очевиден, но генерал не мог понять, почему любовь перевешивает только в его случае. Почему только Моргенштерн ни за что бы не согласился лишить Молоха жизни во имя могущества? Какой вообще прок от могущества, если никто не смотрит на тебя восхищёнными глазами?

Но генерал всё равно иногда касался губами кольца. Может, ему было интересно, чувствует ли Молох это. Получает ли хотя бы немного тепла от такого глупого действа.