Вольно, генерал II: Моя утренняя звезда (СИ)

Помимо этого, Моргенштерн задумчиво водил пальцами по печатям и шрамам, оставленным главнокомандующим. Ощущал гладкие рубцы и понимал: возможно, это единственное, что может оставить Молох. Почему? Засосы рано или поздно рассасываются. Раны — заживают. А вот шрамы остаются навсегда. Главнокомандующий, по всей видимости, настолько боялся одиночества, что хотел кастетом кроиться миру в черепе. Не боролся за место под солнцем, но превращал его в кровавую баню. Шрамы, оставленные им, стали частью тела Люциана. Получается, что Молох своеобразно, но врезался и в генерала тоже. Каждый новый рубец говорил: «Теперь-то ты меня точно не забудешь».

Да разве можно такого забыть? Если бы не здравый смысл и элементарное чувство самосохранения, Люциан бы до сих пор покорно находился подле Молоха. Но тогда, пожалуй, последний быстро потерял бы к генералу интерес. Ведь в этом весь Моргенштерн: сомнения, раздумья, метания. Вся та сфера, которая до сих пор недоступна Молоху, привыкшему думать быстро и трезво — перевешивать исход битвы в свою пользу. Всё-таки он военный. На войне нет времени думать, гуманно ли превращать войско противника в кровавую кашу. И на войне уж точно нет места тем, кого мучают после этого кошмары.

Войну зачастую невозможно предотвратить. Молох зачарованно любовался её жестоким танцем в бордовых покрывалах, на что в принципе мало кто способен. Таких называют психопатами. Главнокомандующий приводил Люциана на это представление. Генерал смотрел из-за приоткрытых пальцев. Слишком уж больно ему было смотреть.

Моргенштерн понимал, что Молох вряд ли в полной мере осознает, почему тот решил ненадолго уйти. Для главнокомандующего естественно чем-то жертвовать ради успешного исхода дела. «Это неприемлемо!» — закричал бы генерал, если бы Молох не потерял способность слушать ещё несколько сотен лет назад. Люциан понимал, что крик уйдёт в пустоту. Если бы главнокомандующий прислушался, это бы означало изменение в нём самом. Молоху уже несколько тысяч лет — не поздновато ли меняться?

Генерал ненавидел себя только за одно: он безумно хотел вернуться. Разум приказывал ему продолжать держаться подальше от кровожадного психопата, но сердце… Сердцу хотелось, чтобы руки вновь почувствовали могучие плечи, а тело — сладострастную негу. Люциан получал удовольствие, говоря Молоху тёплые слова. Осознание того, что приятно и тому, и другому делало генерала счастливым. Радостно было видеть, как главнокомандующий усмехается, слыша нечто подобное в свой адрес. Он не принимает, но оценивает по достоинству.

Безмолвное «я люблю тебя» не требовало представлений, когда они лежали, прижавшись друг к другу, и часто дышали, потные после активной любви. Когда Люциан крепко сжимал сильные руки Молоха и покусывал губы. Когда главнокомандующий дышал запахом его волос и интимно прижимался — опускал голову и бегло целовал в шею и плечо.

Моргенштерну будто до сих пор чудятся эти непривычно лёгкие и мягкие поцелуи. Мыслей становится всё больше — и сигаретного дыма в квартире тоже. Генерал жалеет, что не взял с собой сигары главнокомандующего. Было бы не так одиноко.

Анри, мать Люциана, приехала, насколько это стало возможно.

— Здесь хоть топор вешай, сынок, — покачала головой женщина. — И когда ты здесь в последний раз убирался?

Генерал лежал, завернувшись в простыню, и что-то бубнил в ответ. Если бы не сбитые костяшки, он бы пошёл искать себе приключений внизу. Полупьяный, он забыл о разбитом носе. Анри не стоило труда заставить сына повернуться, а потом ловко вправить кость обратно.

— Ты как хочешь, но чтобы через двадцать минут ты был на кухне, — мать погладила сына по голове и вышла.

Моргенштерн усмехнулся. Пожалуй, стоит встать. Если этого не сделать, Анри притащит его на кухню вместе с диваном, а перестановку генерал пока не планировал.

Люциан пришёл вместе с простыней, будто та стала его надёжным и верным товарищем. Бутылку только не взял — предал старого друга. Ну да ладно, никуда не денется.

— Мам, объясни мне, почему я в такой жопе, — пробормотал генерал, заметив, что у него ужасно кружится голова. Сидеть ему было сложно.

— А ты думал, в сказку попадёшь, когда женишься? — весело хмыкнула Анри. — Ещё чего. Думал, увезут его в закат, а дальше только «долго и счастливо». Нет. Фраза про «долго и счастливо» — самый лучший маркетинговый ход в мире бракосочетаний. С неё-то и начинается весь кошмар. Ты купился. Я купилась. И вот мы здесь. Правда, судьба меня избавила от твоего отца. Легион с возу — кобыле легче, — мать похлопала генерала по плечу и поставила перед ним кружку с чаем. — Выпей. Всяко лучше этой бурды, которой заставлена твоя гостиная.

— Я думал, он изменится со временем… Или я изменюсь. Словом, что-нибудь пойдёт иначе, — Люциан прижался головой к стене и с удовольствием отметил, какая она прохладная.

Анри открыла окно и впустила свежий воздух. Наружу стал активно выходить дым и запах перегара. Женщина вдохнула сладкий кислород и повеселела.