Волшебник

Катя была вне себя. Томас не знал, что возмутило ее сильнее: непоколебимая уверенность Клауса, что родители заплатят за аренду коттеджа, упоминание молодого шофера или идея прожить так полгода. Катя ответила сыну, что не собирается за него платить и что само его предложение крайне возмутительно. Томасу показалось, что первый раз в жизни она позволила себе ответить сыну так резко.

Теперь, когда Клаус жил у них, Томас с Катей слышали, как по ночам он бродит по дому, а наблюдая, как его сонливость за столом сменяется безудержной болтовней, догадывались, что он принимает различные наркотики. Он почти не брился и, несмотря на замечания матери, что у него много носильных вещей, не часто менял одежду.

Сейчас Клаусу было немногим за сорок. Каждый день он носился с идеей о новой книге, которую мог бы написать, или статьей, которую ему закажут. Это была то биография Бодлера, то роман под псевдонимом о жизни гомосексуалистов в предвоенном Нью-Йорке, то статья о его пребывании в послевоенной Германии, то длинное сочинение о путешествии по американской железной дороге. Он никогда не спускался к завтраку, а иногда его не могли разбудить до обеда. В саду Клаус избегал солнечных мест.

– Если бы ты приучил себя вставать рано, – говорила Катя, – ты написал бы книгу, которую прочел бы весь мир.

Увидев чисто выбритого и причесанного Клауса в отглаженном пиджаке, белой рубашке, новых туфлях и с портфелем, который ждал такси, по виноватому взгляду Кати Томас понял, что она снова дала ему денег на поездку в Нью-Йорк.

Некоторое время они жили втроем с Эрикой. Пока дочь, действуя по строгому плану, занималась его бумагами и вела его переписку, Катя все больше отдалялась от Томаса. Почти все время она сидела в шезлонге, читая книгу, или помогала садовнику.

Поскольку Эрика занималась его перепиской и дневником, у них было что обсудить за столом. Катя, напротив, почти все время молчала. Дочь с матерью редко вступали в открытые конфликты. Впрочем, однажды в присутствии Голо Эрика выразила неудовольствие салатной заправкой, а затем стала жаловаться, что овощи вечно переваривают.

– Словно мы снова вернулись в Мюнхен с его ужасной едой, – сказала она.

– Какой ужасной едой? – спросила Катя.

– Густой подливкой, забивающей все вкусы. Все переваренное! Непропеченное! Несъедобное! Баварское!

– В те времена ты не жаловалась.

– Я понятия не имела, что еда бывает другой.

– Полагаю, это так. А еще ты понятия не имела о том, как себя вести, и до сих пор не имеешь, – сказала ее мать. – Я часто думаю, откуда ты такая взялась?

– Видимо, после ночи любви.

– Вроде тех, что ты проводила с Бруно Вальтером!

Побледнев, Катя посмотрела на Голо. Томас заметил, что Голо знаками показывает матери: сказанного довольно. Томас думал только о том, чтобы поскорее доесть и удалиться в свой кабинет. Он не удивился, когда Катя, вместо того чтобы постучаться к нему в дверь и позвать его на прогулку, куда-то укатила на автомобиле вместе с Голо.

Клаус вернулся из Нью-Йорка еще более опустошенным, выдохшимся и взъерошенным. Томас был уверен, что Катя с Эрикой решили до поры до времени не говорить ему, что стало причиной его приезда.

Следующие несколько дней Клаус не выходил из комнаты, а еду ему приносили на подносе.

– Я взяла с него обещание, что он не будет бродить по ночам, – сказала Катя. – Мы должны высыпаться.

– Что случилось? – спросил Томас.

– Лучше спроси у Эрики. Он был на какой-то глупой вечеринке, когда нагрянула полиция, но не раньше, чем он успел принять какую-то смесь. Не спрашивай меня, как это называется, но в его состоянии бывает эйфория и депрессия. Сейчас у него затяжная депрессия.

Когда Клаус начал спускаться к ужину, он был возбужден и говорлив, порой не мог закончить предложения и никому не давал вставить слова. Особенно расстраивала его история Моники, которую он встретил в Нью-Йорке.

– Ее выставили из нескольких отелей, потому что она запасала продукты у себя в номере и не платила по счетам, – сказал он. – Мы живем в роскоши, а Моника, которая страдала больше всех, бродит по улицам, словно бродяжка. Ей нужно помочь. Я сказал ей, чтобы связалась с нами.

Переводя взгляд с одного на другого, Клаус постепенно терял свой безумный запал, становясь почти спокойным.

Вскоре кто-то начал названивать ему из Сан-Франциско.

– Это Гарольд, – сказала Катя.

– По мне, хоть Уинстон Черчилль, – ответил Томас.

Гарольд был любовником Клауса в Нью-Йорке, но решил податься на запад. После возвращения Клауса он умудрился потерять работу в Сан-Франциско и теперь направлялся в Лос-Анджелес. Его звонки были предупреждением о скором приезде.

За столом только и говорили о том, что Гарольд напился, что Гарольд привел в номер, который они снимали с Клаусом, какого-то юного прохвоста и, наконец, что Гарольда арестовали, а Клаусу пришлось внести за него залог.