Воображение мира

Во время близости расширяются зрачки, взгляд становится принимающим, допускающим дальнейшее. Косметика, ритуализированная культурой, бросает мужчине вызов.

Но что-то мне подсказывает, что этим дело не исчерпывается.

Есть нечто магически иррациональное во взгляде, обрамленном черной линзой сурьмы. На Востоке голубой глаз – символ чужого, сглаза. Чем темнее взгляд, тем он более родной, близкий и даже, может быть, влекущий. Светлоглазые женщины, кажется, совсем не пользуются сурьмой. Во всяком случае, она не является чем-то обязательным в их арсенале.

Но мы же не сплошь восточные мужчины, да?

Еще книга Еноха сообщает, что рефаимы всерьез расстроили библейских мужиков своими магическими навыками. И тогда взмолились мужи Богу: «Забери Ты их отсюда». И наслал Бог потоп на Землю. Гиганты утонули, а когда вода сошла, из их трупов, как из ульев, вылетели бесы.

Но где-то в мидрашах я встречал версию, что Ной, спасшийся от потопа, был гигантом, рефаимом. Наверное, поэтому действие сурьмы остается в силе.

И до сих пор на Востоке случается встретить торговцев особой, заговоренной сурьмой, способной преломить и сфокусировать действие взгляда наподобие гиперболоида.

Что ж? Одна из главных проблем современной науки – сбор принципиально новых данных о Вселенной, в том числе и о таких необычных явлениях, как магия. Почти полвека царит убежденность, что поиски новых областей сбора завершились и теперь следует только изобрести объяснения, теории, которые лишат результаты наблюдений противоречий. И это ужасная ошибка.

В реальности следует искать то, что раньше никогда не приходило в голову измерить. Как когда-то Майкельсону пришла идея измерить скорость распространения информации и обнаружить, что она не зависит от системы отсчета.

Тот, кто найдет абсолютно новую область измерений, получит шанс совершить мощнейший прорыв в науке.

И похоже, этот новый тип данных следует искать не во Вселенной, а там, где никто пока никогда не искал, – в человеке.

Памяти Искандера

Фазиль Искандер – любимый, великий писатель, мимо дома которого я никогда не проходил без мысли о том, что он в нем живет. Его многие метафоры (например, «вода – свет земли») сравнимы только с метафорами Юрия Олеши. К тому же Искандер – единственный русский писатель конца XX века, один из рассказов которого я знаю наизусть целиком («Рассказ о море»), – а разве это не примечательное, пусть и незначительное, свидетельство того, что его тексты живут, развиваются и канонизируются?

Стоит присмотреться к списку великих писателей, публиковавших наряду с прозой стихи. Этот список короток, но значителен: Бунин, Пастернак, Набоков, Шаламов, Искандер. Их соседство на одной нотной линейке говорит о многом: цвета радуги раскрываются в гармонической целокупности. Искандер в этом ряду на равных не только потому, что его проза поразительна. Потребность писать стихи есть свидетельство как минимум таланта некой особой мощности и качества, особой силы и умения сердечной мышцы словесного организма, который собою являет писатель.

Величина писателя соотносится с той пропорцией, в какой находятся его личность и его тексты. Чем меньше в ней занимает личность, тем сильней впечатываются в мироздание слова, строчки, абзацы, тем ярче просвечивает свет смысла. Словесный организм (писатель) в идеале должен напоминать тело медузы, на девяносто девять процентов состоящее из воды. Вероятно, уход Толстого из Ясной Поляны можно объяснить яростной попыткой устранить в этом противостоянии с текстом последнюю толику своей человеческой ипостаси, отдать себя тексту до последней капли. Вот почему смерть писателя не страшна.

Искандер – единственный писатель на моем веку, заставлявший за сто страниц несколько раз и смеяться, и грустить, и даже плакать. Я описываю эмоции читателя: эмоция – необходимый элемент мира смыслов, порождаемого текстом, потому что литература зиждется на вере в слова. Только так появляется эмпатия – залог действительности мира произведения. Только в доверительных отношениях способно родиться интимное действо плача и не менее интимное, потому что бесстыдное, – смеха.

Нет большего счастья для писателя – забыться и читать. Писатели берутся за перо, когда совсем нечего читать, и Искандеру я обязан многими восхитительными сутками удовольствия высочайшей пробы.

По большому счету мне не нужно снова ехать в Абхазию, она навсегда со мной, мне привил ее Искандер; и, вероятно, в виде текста «Сандро из Чегема» она более реальна, чем ее географический прообраз. Чегем – особая вселенная фолкнеровского типа, Йокнапатофа: торжество литературного демиурга. Со мной навсегда и Чик, гуляющий с удочкой и корзинкой по обрыву горной речки, высматривающий форель, – и не только потому, что сам я со спиннингом когда-то высматривал в бинокль с высокого крымского берега пеленгаса.