Воронеж – река глубокая

; — А разве это не лошадь? Я думал, пожар или начальство приехало. Стоит лошадь, простите, похожая на жеребца, здоровая, сильная, по описи имущества проведенная. Отчетная единица...

— Ее же звали Полундра,— с тоской сказал по­литрук.

Назовите и этого... Полундрой второй,— невоз­мутимо предложил Прохладный.— В память о Екатери­не Второй, это не он, не она, а оно, мерин.

L — Она же работала...

— И этот будет работать! Еще лучше, чем первая Полундра.

— Куда ее увезли?

Борис Борисович,— устало ответил Прохладный и осторожно, чтоб не наколоть голые ноги о сосновые осыпавшиеся иголки, двинулся к палатке.— Люди гиб­нут... Потом разберемся. Кстати, заготовьте представле­ние на Шуленина и Брагина к правительственной награ­де. Чем наградят, не нам решать. Мы обязаны датьлишь представление.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Рядовой Альберт Васин, три шага вперед! Шагом марш!

Я делаю три шага, поворачиваюсь через левое плечо лицом к строю. Бойцы смотрят на меня как чужие. Они стоят далеко-далеко, там, плечом к плечу. Я смот­рю поверх их голов в темное осеннее небо. Мне хо­лодно...

— Принесите свет! — приказывает младший лейте­нант Прохладный.

Я попался — нарвался на патруль, и меня за­держали без увольнительной и прочих документов. Я не сообразил, что из-за диверсантов вся округа поднята «в ружье». Напрасно я попытался заговорить зубы, объяснить, что не принимал присяги и так далее,—дово­ды дяди Феди не подействовали, меня задержали, как подозрительную личность.

И закрутилось колесо.

Дневальный принес фонарь «летучая мышь». Ка­жется, что осветили прожектором.

— Два дня назад на посту часовой занимался игрушечками,— говорит Прохладный. За его спиной маячит политрук: он тоже смотрит как чужой,— Погиб часовой,— продолжает ротный.— Нанесен вред армии, всему народу. Из-за него рассекречено новейшеее во­оружение. Трудно представить вред, который нанес боец нашей роты Родине. И новый сюрприз — появились самовольщики. Кто? Полюбуйтесь... Васин. Собственной персоной.

Мне хочется найти оправдание. Про гномика я не говорю, потому что тогда мой поступок будет выгля­деть совсем глупым, но ничего стоящего на ум не идет.

Прохладный вынимает устав гарнизонной службы. Это единственный экземпляр устава. Он хранится у рот­ного в кованом сундучке.

— Когда мы изучали устав, кто прослушал, как глухарь, кто упал на землю, разлегся, как на перине?

— Воспитанник Альберт Васин,— вдруг подает го­лос Рогдай.

— Еще кто?

— Рядовой Сепп,— опять говорит Рогдай.

— Именно! — кричит Прохладный.— И рядовой Сепп. Где он теперь? Нет его! Убит... Где убит? На посту. Что ж ты думал, что устав написан от нечего делать? Это закон жизни! Кто не знает его, для кого он не стал плотью, тот расплачивается. Немедленно рас­плачивается. Тот приносит вред Родине, товари­щам, народу. Как думаешь, Васин, правильно я го­ворю?

Он прав, ротный, и мне остается ответить:

- Да.

— Ты тоже хочешь пропустить врага? Помочь ему нанести нам удар в спину? Как же иначе? Иначе не получается. Иначе невозможно расценить твой посту­пок... твоего друга и твой. За самовольную отлучку во время воздушной тревоги, за грубое нарушение дисцип­лины рядовому Альберту Васину объявляются сутки ареста.

Я должен был что-то ответить. Кажется, «Слуша­юсь!» или еще что-то. Я обязан был ответить командиру, потому что этого требовал устав, но я смолчал.

Та-ак...— тихо свирепеет Прохладный.— Бойцу Васину объявляю двое суток ареста.

Я молчу.

Бойцу Васину объявляется трое суток ареста!

- Ну и пусть,— говорю я,— Ну и ладно!

— За пререкания бойцу Васину объявляется четве­ро суток ареста! Уведите на гауптвахту!

Дневальный с винтовкой ведет меня, как опасного преступника. Может быть, я и на самом деле опасный для Красной Армии? Армия — машина, и я оказался песочком для нее. Она перемелет или выбросит песок, потому что он мешает двигаться ее колесикам, стопорит движение. В душе-то я согласен с ротным — меня не оказалось во время налета немецкой авиации в под­разделении — о чем говорить! Все лето немец не трогал аэродром, не подозревал о его существовании. Теперь безмятежным дням пришел конец.

... Я не дошел до школы, до библиотеки, где надеялся увидеть Стешу.

КПП я обошел стороной, пролез под проволокой в кустах и побежал по дороге к деревне. Я рассчитывал за час-полтора обернуться. Кто же знал, что налетят «юнкерсы»?

Они вышли на бреющем полете, поэтому их и не успели упредить, встретить в воздухе. Тявкнуло где-то зенитное орудие, и через минуту заградительный огонь разорвал небо, как фейерверк на массовом гулянье Грохотало... В подобной катавасии страшны не только пули и бомбы вражеских самолетов, опасны и осколкг собственных снарядов.

Инстинктивно я бросился под толстую сосну, вда­вился в землю. Она пахла прелой хвоей. Рядом оказался муравейник, муравьи атаковали, кусали в шею, забра­лись под гимнастерку.

Немец сделал два захода. Бросил бомбы по площа­ди. Рвануло впереди, сзади... Налет окончился внезапно, как и начался.

И я услышал, что недалеко кто-то кричит. Так кричать мог только умирающий.