Воронеж – река глубокая

Я побежал на крик. На дороге дымилась воронка. Пахло кисловатым запахом взрыва, как тогда, в Саду пионеров. Поперек дороги лежала опрокинутая телега. Я поскользнулся, наступил на яблоко и раздавил ею сапогом. Кругом валялись сочные крупные антоновки, разбросанные взрывом. Лошадь умирала. Это был ме­рин Афанасий. Ему разворотило брюхо. Мерин кричал натужно, как человек: «А-а-а!.. А-а-а!..»

Чуть дальше сидел крестный. Рядом лежал бригадир Кила. Крестный положил голову друга на колени и уго­варивал:

— Ты того... Ты не бойся... Ты того... этого...

По лицу крестного скатывались крохотные старче­ские слезинки.

Они везли яблоки бойцам. Если бы везли яблоки на продажу к станции или в другое бойкое место, поехали бы другой дорогой, не через лес, и не попали бы под бомбу.

— Потерпите! Потерпите! — сказал я и побежал почему-то в сторону деревни.

И наскочил на патруль. Меня остановили, потребо­вали документы, красноармейцы были незнакомые. Я что-то пытался объяснить. Вообще-то, я зря побежал за помощью — бригадир был мертв. Я бы ничем не смог помочь ему...

И вот меня привели на губу — в одинокую землянку. Открыли ржавым ключом дверь. Я вошел.

В землянке оказалось трое арестованных. Один бывший моряк-электрик из мастерских. Запутанными фронтовыми дорогами он очутился в летной части. Под пехотной гимнастеркой у него красовался вылинявший клочок тельняшки — все, что осталось от флота.

Еще двое арестованных — штабной писарь и тех­нарь с аэродрома — сидели на чурбанах. Лежать на Топчанах разрешалось после отбоя.

— Пополнение прибыло,— сказал писарь, - Сколь­ко дали?

— Четверо суток.

— Ого!..— сказал с уважением бывший моряк.

Почему-то я почувствовал гордость.

— Ну и дурак,— сказал технарь.

И я почувствовал себя разгильдяем, которому штрафбата мало,— удрал в самоволку во время боевой тревоги. По сути дела во время боя.

— Бывает,— примирил меня с самим собой пи­сарь.— На ровном месте поскальзываешься. Вот меня арестовали за фамилию.

— Как так? — поинтересовался технарь.

Я сел на топчан. Мерзлось. Коллеги по губе про­должали беседу:

— Люди, у которых фамилия начинается с послед­них букв алфавита,— сказал писарь,— живут меньше, чем те, у кого фамилия начинается с первых букв алфа­вита.

— Как так? — не поверил технарь.

— Проще пареной репы,— ответил писарь.— Моя фамилия Яковлев. Всегда в конце любого списка стоит. Делают, например, уколы от сыпняка. Акимовы, Була­вины, Гнедыши, Дементьевы, Ершовы уколы получили и отвалили. Я жду своей очереди, волнуюсь, когда же фельдшер возьмет шприц и вкатит под лопатку сыво­ротку. Между прочим, болею после уколов, стелькой лежу, и температура под сорок. Организм ослаблен­ный...

— Водкой и брехней,— сказал бывший моряк.

— Так вот,— продолжал писарь, не обращая внима­ния на выпады моряка,— Благодарности тоже зачиты­ваются в последнюю очередь, и отпуск на работе тоже... Отсюдова нерв... Впоследствии жизнь у Юрьевых, Яку­шевых короче, чем у Абдуловых, Вертихвостовых, Гин­диных. Диких и Ерепеевых... Я так думаю.

— Как же на губу-то угодил? — взволнованноспро«Я сил технарь, фамилия которого была Смирнов,—онД стояла в середине любого списка.

— Приехали делать комбинированный укол от тифа, от брюха и прочей нечисти. Я за три дня посмертное письмо направил. И тут меня осенило... Додумался. Решил сократить муки и поставить фамилию в головной строке. Написал себя не Яковлев, а Аковлев. И когда приехал фельдшер, первым подошел, подставил спину. Вколол. Первым отмучился. Пришел в себя, значит, прилег — чувствую, температура наползает. Тут бегут: «•Яковлев, Яковлев, тебе укола не сделали!» Оказыва­ется, пришел начальник отдела, майор, посмотрел спи­сок и говорит: «Последним в списке Яковлев должен быть. Он вечно сачкует».

— Ну и ну! — удивился технарь.— Ты бы объяс­нил...

— Пытался... Брыкался, разные непотребные слова говорил майору, потому что температура навалилась.

— Ну и что?

— Что, что... Скрутили, вкатили второй укол. При­выкли, что я самый последний по списку.

— Да-а! Не повезло.

— Салаги! — сказал бывший матрос.— Все равно убегу к братишкам на флот. Не имеете права держать на суше! Не имеете!

— Яс открытыми глазами спать научился,— сказал технарь.— Идет разбор, занятие. Я сижу, вроде слу­шаю, смотрю, сам сплю. Решил еще отработать, чтоб во сне пальцами шевелить. Подпереть голову рукой, слу­шать, глядеть и изредка пальцами шевелить. И засы­пался. Понадеялся на пальцы, а глаза-то закрылись Признаюсь, что во сне храплю. А ты за что, малец, уго­дил в немилость?

Я ничего не ответил. Мне было не до разговоров.

Потянулись дни. Про ночи могу сказать, что они особенно не тянулись, скорее наоборот — они пролета­ли, как мгновение.

Утром нас кормили холодным постным борщом, затем вели на работы. Мы пробивали солдатские галь­юны, подметали тропинки перед штабом. Работа гряз­ная. Часовой прохаживался за спиной, а ты ползал на четвереньках, мыл пол в бараке. И люди проходили, не глядя в твою сторону.

Утром третьего дня ареста за мной приехал «виллис».