Воронья шпора

Ему уже исполнилось семнадцать лет, и вся его жизнь прошла в подготовке к этой самой войне. И чтобы его собственная мать отказалась от нее, обратилась к временам мирным, к пиву с яблоками еще до того, как он ступил на поле брани… В этом было что-то не то.

– А вот Уэльс… – улыбнулся Эдуард. – Мне будет приятно увидеть край, который называет меня своим принцем.

– Очень хорошо, – заговорил Сомерсет уже менее мрачным тоном. – Йовил, Бат и Бристоль лежат на нашем пути, и я брошу клич всем верным людям. «Ланкастер восстал и сзывает к себе англичан» – таким будет наш клич. И я не думаю, миледи, что наши хлебопашцы позволят валлийцам превзойти их в своей верности. Вы сами увидите это, клянусь вам.

– O, милорд, в своей жизни я слышала уже столько клятв… – ответила Маргарет. – Я хорошо знала вашего брата и вашего отца. Это были люди чести, и на их слово можно было положиться. Но сейчас одних клятв мало. Их и так уже достаточно, милорд. Покажите мне лучше дела.

* * *

Король Эдуард погрузился в раздумья, сидя под лучами весеннего солнца. Охваченный сонной дремотой Виндзорский замок блистал красотой, наводя счастливые воспоминания о пирах и охотах. И, быть может, поэтому монарх облизнул сухие губы и задумался о принесенных им обетах и клятвах. Уорик повержен. По совести говоря, Эдуард не мог до конца поверить в это. Разве может быть, чтобы этот человек, при всем своем колоссальном уме, каким-то образом не присутствовал в этом мире? Неужели такое возможно? Мысль эта не оставляла короля, словно он забыл нечто очень важное, но если б наткнулся на нужное слово, то мог бы вернуть все обратно. Он до сих пор не забыл отца. Ему не хватало и младшего брата Эдмунда, возведенного в ангельский чин сглаживающим все складки прошлого умиротворяющим утюгом памяти. Однако он не мог вернуть их к жизни, как бы ни ныли подобно обломленным зубам воспоминания, заставлявшие его вздрагивать и задыхаться.

В прошедшие после сражения дни Эдуард не позволил себе ни единой чаши пенистого эля, хотя этого требовали и душа его, и тело. Вместо этого он помрачнел и начал срывать свое настроение на прислуге, пока, наконец, братец Ричард не отъехал в Миддлхэм, чтобы сообщить о смерти Уорика его жене. Кларенс тоже отправился домой, не зная, как встретит его дочь Уорика. Эдуард пожелал обоим удачи. Собственная жена странным образом относилась к нему с холодком, и печальная истина заключалась в том, что король не добился того мира и покоя, на которые рассчитывал. Возможно, он ждал слишком многого от одной-единственной победы. Но, святые угодники, разве стало бы лучше, если б он проиграл? Эдуард до сих пор был встревожен, и хотя на теле его еще блестели бисеринки пота после занятий с мечом на учебном дворе, боевое развлечение не доставляло ему того ощущении радости, которое он надеялся обрести в кружке, увенчанной теплой пеной. Эдуард снова облизнул губы, потрескавшиеся и сухие.

Он напомнил себе о том, что спит спокойно, не знает кошмаров. Желудок больше не заставлял его нашаривать по ночам под кроватью горшок. Он чувствовал себя лучше, чем когда-либо в своей жизни… И все же ум его не ведал покоя… Ну, словно он был куском ткани, в котором застрял кошачий коготь. Телесное здоровье счастья не приносит – таков был его немудреный вывод. Во всяком случае, не приносит обладателю его происхождения и честолюбия. Эдуард понимал, что создан не для того, чтобы быть в чем-то вторым, как не создан и для мирной жизни. Громкоголосый и могучий, он был наделен взглядом, немедленно заставлявшим других рыцарей исследовать землю у себя под ногами. Некоторых женщин он приводил в негодование едва ли не с первого взгляда, в то время как другие… Что ж, собственные манеры приносили ему и некоторые преимущества.

Тем не менее он не смел нарушить свою клятву. Конечно же, после битвы его люди упились до полного недоумения. Эдуард не мог отказать им в этом праве, хотя бы потому, что показался бы тогда всем тупым скупцом. Лорд Риверс хлебал эль из полного бочонка, проливая при этом больше, чем ему попадало в горло, и вскоре после этого, воняя, отвалился от стола.

Эдуард обнаружил во рту кусок собственной кожи, отшелушившийся от нижней губы, и принялся гонять его языком и жевать, радуясь тому, что можно чем-то отвлечься от привычной тревоги. Он прекрасно знал, что слабым человеком его назвать невозможно. Мысль о том, что что-то или кто-то может диктовать ему собственную волю, может властвовать им, казалась королю невозможной. Опасность возникала, когда он сам пытался подчинить себя себе, поднять вверх руки, перестать быть сильным и терпеливым.