Возлюби ближнего своего

Казалось, они знают только это немецкое слово, ибо повторяли его непрерывно, прикладывая желтые тонкие пальцы ко лбу, глазам, сердцу. Снова и снова мягкими и настойчивыми, почти льстивыми голосами они твердили нараспев:

— Человек... человек... — И только старший добавил: — Мы тоже... человек...

— Вы говорите на языке идиш? — спросил Классман.

— Нет, — ответил Керн. — Не знаю ни слова.

— А эти евреи знают только идиш. Изо дня в день они приходят сюда, но не могут ни с кем объясняться. Все ищут толмача.

— Идиш, идиш! — закивал головой старший.

— Человек... человек... — раскачиваясь, гудел хор евреев. У всех были возбужденные, выразительные лица.

— Помогать... помогать... — старший указал на окошки, — не можем... говорить... только... человек, человек...

— Идиш не понимаю, не знаю, — с сожалением сказал Классман.

Галки обступили Керна.

— Идиш? Идиш? Человек...

Керн отрицательно покачал головой. Трепетание одежд прекратилось. Движения замерли. Старший вытянул шею и спросил в последний раз:

— Нет?.. — Его лицо стало совершенно безжизненным.

Керн снова покачал головой.

— Ах!.. — Старый еврей поднес ладони к груди и сомкнул кончики пальцев, будто хотел прикрыть сердце маленькой крышей. Он постоял так с минуту, слегка подавшись вперед, точно прислушивался к чьему-то далекому зову. Затем поклонился и медленно опустил руки.

Керн и Классман вышли из зала. В конце коридора они услышали бравурную музыку, доносившуюся сверху. Звуки гулко отдались на маршах каменной лестницы. Гремел лихой военный марш. Ликовали трубы, призывно звучали фанфары.

— Что это? — удивился Керн.

— Радио. На верхнем этаже расположены комнаты отдыха для полицейских. В полдень у них всегда концерт.

Музыка буйно неслась вниз по лестнице, словно горный поток; звуки накапливались в коридоре и водопадом прорывались сквозь широкие двери. Они обволакивали и захлестывали маленькую одинокую фигуру, темную и бесцветную, примостившуюся на нижней ступеньке и похожую на неодушевленный сгусток какой-то черной массы. Это был тот самый старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошка. Потерянный и поникший, вобрав плечи, он сидел на краю ступеньки с поджатыми коленями и блуждающим, безутешным взглядом. Казалось, ему уже не подняться... А над его головой бурлила и плясала музыка, переливаясь пестрыми, яркими каскадами звуков, могучая, жестокая и безудержная, как сама жизнь.

— Пойдемте, — сказал Классман, когда они вышли на улицу, — выпьем по чашке кофе.

Они уселись за бамбуковым столиком на тротуаре перед небольшим бистро. Выпив горький черный кофе, Керн почувствовал облегчение.

— Так что же тогда считать пределом горя? — спросил он.

— Судьбы тех, кто остался совсем одиноким и умирает с голоду, — ответил Классман. — Тюрьмы. Ночи на станциях метро. Сон на лесах строящихся домов или под мостами Сены.

Керн смотрел на людской поток, непрерывно двигавшийся мимо столиков. Какая-то девушка с большой картонкой улыбнулась ему на ходу. Пройдя несколько шагов, она повернулась и посмотрела на него.

— Сколько вам лет? — спросил Классман.

— Двадцать один год. Скоро будет двадцать два.

— Так и думал. — Классман помешал ложечкой кофе. — Моему сыну столько же.

— Он тоже здесь?

— Нет, — сказал Классман. — В Германии.

Керн поднял глаза.

— Это плохо. Этого я не понимаю.

— Ему там как раз совсем неплохо.

— Что ж, тем лучше.

— Ему будет хуже, если он попадет сюда, — заявил Классман.

— То есть как? — слегка удивился Керн.

— А вот так! Я сам избил бы его до полусмерти.

— Что?!

— Он донес на меня. Из-за него-то мне и пришлось эмигрировать.

— Какая подлость! — сказал Керн.

— Я, видите ли, католик. Верующий католик. А мой парень, напротив, уже несколько лет состоял в одной из молодежных организаций их партии. Как говорится, «старый борец». Вы, конечно, легко поймете, что меня это никак не устраивало и что время от времени мы с ним здорово цапались. Он все больше наглел и однажды заявил мне — словно унтер-офицер новобранцу, — чтобы я помалкивал, а не то, мол, худо мне будет. Угрожать вздумал, понимаете? Ну, я ему, естественно, влепил пощечину. Он в бешенстве выбежал из дома и донес на меня гестапо. Слово в слово доложил, как я ругал нацистскую партию. К счастью, там оказался свой человек, который сразу же предупредил меня по телефону. Пришлось мгновенно собраться и бежать. Через час за мной пришел наряд гестаповцев. Их вел мой сын...

— М-да, это не шутки, — сказал Керн.

Классман кивнул.

— А я с ним и не стану шутить, когда вернусь домой.

— Может, к тому времени его собственный сын донесет на него. Может, тогда уже коммунистам.

Классман озадаченно посмотрел на Керна.

— Думаете, что это настолько затянется?

— Не знаю. Во всяком случае, я не представляю себе, что когда-нибудь вернусь обратно.

Штайнер прикрепил национал-социалистический партийный значок под левым лацканом пиджака.

— Замечательно, Бер! — сказал он. — Откуда он у вас?

Доктор Бер усмехнулся.