Возлюбленная

Денвер остановилась и вздохнула. Начиналась самая ее любимая часть истории. Самый лучший ее кусок, который весь был про нее. Впрочем, кусок этот был ей и немного неприятен: она всегда начинала думать, что где-то есть у нее, Денвер, неоплаченный счет и оплатить его непременно нужно. Но кому она должна платить по счету и что для этого должна сделать, оставалось неясно. И сейчас, глядя на оживленное и словно голодное лицо Возлюбленной, видя, как жадно та впитывает каждое ее слово, задает всякие вопросы о цвете и размере различных вещей, упорно желая все понять сама, Денвер вдруг начала видеть и чувствовать то, о чем говорила: вот девятнадцатилетняя рабыня – всего на год старше ее, Денвер – бредет по темному лесу, стремясь к своим детям, которые так далеко сейчас от нее. Она страшно устала, она очень боится и, вполне возможно, заблудилась. Но самое главное – она одна-одинешенька, а внутри у нее еще один ребенок, о котором она тоже должна позаботиться. За ней, возможно, гонятся с собаками и с ружьями; и, уж конечно, у ее преследователей огромные, хищные зубы. Ночью ей не так страшно – ночь одного с нею цвета, но днем каждый звук кажется ей выстрелом или шагами охотников за рабами.

Денвер все это теперь видела и чувствовала – через Возлюбленную. Чувствовала все, что могла тогда чувствовать ее мать. Видела, как все это происходило. И чем больше деталей и мелочей она вспоминала и добавляла в рассказ, тем больше это нравилось Возлюбленной. Порой Денвер предупреждала ее вопросы, наполняя живой краской и биением сердца те жалкие обрывки сведений, которые когда-то получила от матери и бабушки. Ее соло, таким образом, вскоре превратилось в дуэт; они лежали рядышком на постели, и Денвер старалась удовлетворить жадное любопытство Бел подобно любовнику, который заботится единственно о том, чтобы доставить радость и наслаждение своей возлюбленной. Темное стеганое одеяло с двумя оранжевыми квадратами тоже, конечно, было тут – Бел без него заснуть не могла. Одеяло пахло травами, и прикосновение его напоминало руки – неугомонные руки вечно занятых работой женщин: сухие, теплые, чуть шершавые. Денвер рассказывала, Возлюбленная слушала, и обе они изо всех сил старались воспроизвести в мыслях своих то, что произошло на самом деле, то, про что знала одна только Сэти, и только она одна могла все это запомнить и потом рассказать другим. О том, какой у Эми был голос, и о ее горячем дыхании, похожем на жар костра. О том, как быстро менялась погода среди этих холмов – как там было холодно ночью и жарко днем; о неожиданно наплывавших туманах. И о том, как беспечно она вела себя с этой белой девушкой – эта беспечность была порождена отчаянием и подкреплена мимолетными взглядами Эми и ее добрым губами.

– Незачем вам бродить по этим холмам, мисс.

– Нет, вы только ее послушайте! Да у меня дел куда больше, чем у тебя! Они ведь если тебя поймают, так голову враз отчикают. За мной-то никто не гонится, а вот за тобой точно. – Эми сильно нажала пальцами, массируя ее стопы. – Чей это ребенок?

Сэти не ответила.

– Ты этого и не знаешь? Боже мой! – Эми вздохнула и покачала головой. – Больно?

– Немного.

– Это хорошо. Чем больнее, тем лучше для тебя. Никогда нельзя выздороветь, чтоб не было больно, ты же знаешь. Ну чего ты все ерзаешь?

Сэти приподнялась на локтях. От долгого лежания на спине она чувствовала между лопатками жгучую боль. Огонь, что прежде жег ее ступни, теперь перекинулся еще и на спину; она вся взмокла, так это было ужасно.

– У меня спина очень болит, – сказала она.

– Спина? Господи, ну и досталось тебе, видно. Повернись-ка, дай я посмотрю.

С невероятным трудом, так что ее даже затошнило, Сэти перевернулась на правый бок. Эми расстегнула платье у нее на спине и, увидев то, что там было, воскликнула:

– Господи ты Боже мой! – И умолкла. Сэти догадывалась, что там, должно быть, что-то жуткое, потому что больше Эми не сказала ни слова, лишь пальцами легонько касалась ее спины, стараясь почти не дышать. Сэти не могла пошевелиться, не могла лежать ни на животе, ни на спине, а если ложилась на бок, ее истерзанные ноги соприкасались друг с другом, и это вызывало нестерпимую боль. Наконец Эми заговорила – словно во сне:

– Это же дерево, Лу. Настоящее вишневое деревце. Смотри, вот ствол – с красной корой, сильно расщепленный, – он полон соков; а вот здесь от него отходят ветки, много веток. А вот на них листики, во всяком случае, очень похоже. И, черт меня побери, если это не цветы! Маленькие беленькие цветочки – как у вишни. Да, у тебя на спине целое вишневое дерево, Лу. В цвету. Интересно, что задумал Господь, дозволяя такое? Меня, конечно, тоже не раз били, но ничего подобного я не помню. У мистера Бадди рука была тяжелая, злая. Бил меня кнутом только за то, что я прямо ему в глаза посмотрела. Правда. Один раз я посмотрела ему прямо в глаза, и он так разъярился, что запустил в меня кочергой. Небось догадался, о чем я подумала.