Возвращение к легенде

Я долго смотрю на маленький желто-зеленый кусочек карты, словно пытаясь отыскать на ней могилу легендарного коменданта Перемышля. Мое воображение рисует стоящую на холме фигуру из бронзы: запрокинутая назад голова, широкая грудь, одна рука с гранатой поднята вверх, другая прижата к сердцу… Он мог погибнуть только так — смертельно раненный в сердце и страшный врагу даже в этот последний миг!

— Мы искали его имя в списке посмертно награжденных, — слышу я тихий голос Стрижкова, — и не нашли. Ни его, ни других пограничников. Наградные материалы на них, возможно, и были, но пропали при отходе.

Ничего, к этому мы еще вернемся. «Был бы человек…» А этот человек был!

…Итак, никаких «фолиантов» в Институте истории нет. Есть лежащая где-то в квартире, на другом конце Москвы, рукопись, которую время от времени по вечерам открывает вернувшийся с работы усталый научный сотрудник и вносит туда свои поправки и уточнения. Но я верю, что труд молодого ученого еще увидит свет!

Теперь я уже не хожу к нему в институт, а лишь иногда пишу письма. Помня оценку, данную обороне Перемышля генералом Опякиным, я хочу проверить ее, так сказать, с другой стороны. Мне интересно, что пишут о подвиге наших людей немецкие генералы.

Стрижков подсказывает, а я ищу… Прошло двадцать пять лет, и бывшие гитлеровские служаки, стараясь задним числом отгородиться от своего бывшего фюрера, теперь не прочь поиграть в объективность. Как же, как же, они отдают должное мужеству русских солдат, достойно встретивших их на границе!

Некоторые из них, потирая намятые когда-то бока, красочно живописуют сражение на Сане.

Некий Карелль — из той самой 257-й берлинской «гренадерской» дивизии — не без кокетства признается, что бои у Перемышля были «чудовищно страшными». Один из них, у деревни Штубенки, ему особенно врезался в память.

«Как море, колыхалось поле боя!.. — пишет он, — и в этом море исчезали роты… Внезапно возникали друг против друга в ржаном массиве немцы и русские. Глаз к глазу! Кто первым выстрелит?»

И наконец, после ряда батальных сцен, в которых автор не забывает подчеркнуть свое «мужество» и «благородство», он дает следующий финал:

«Солнце было большим и красным. Но из ржи еще долго раздавались полные отчаяния и муки мольбы: «Санитаров! Санитаров!» Таков был кровавый урожай. От одного нашего полка. Он был огромным».

Где-то мелькает даже не лишенное оснований свидетельство, что якобы Гитлер был взбешен бездарностью командующего группой «Юг» фельдмаршала фон Рунштедта, не сумевшего «в срок» управиться с какой-то одной советской дивизией, преградившей его войскам прямую дорогу на Львов…

Они пишут. И много пишут. Их мемуары, наводнившие сейчас книжные рынки Европы, как бы подсказывают настоящим и будущим преемникам Гитлера: учтите прошлое, не обольщайтесь мечтой о легкой победе над «восточным колоссом», а хотите победить — призовите в советники нас, бывалых вояк, мы-то уж знаем, как нам теперь с ним справиться, ученые…

Но это сейчас. А что они говорили тогда? Мне в руки попадает единственная книга, и то на польском языке, — оперативный дневник немецкого генерала Гальдера, бывшего начальника гитлеровского генштаба. Гальдер был точен, как хронометр, и вел свой дневник каждый день. Даты, факты, выводы… Однако у него слова «Перемышль» я не нашел.

Я снова написал об этом Стрижкову. И вскоре получил ответ. Юрий Константинович пояснял, что Гальдер дважды упоминал Перемышль, не прямо, но упоминал. 24 июня, на другой день после нашего контрудара, эхо которого не могло не дойти до гитлеровской штаб-квартиры, немецкие танки пошли в обход и прорвались на север от 99-й дивизии у Радымно. И Гальдер записывает: