Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Шушашин, обойдя ее хвост, продолжал путь меж полувтоптавшихся в землю подвалов по узким тротуарам окраинного переулочья. Сверху, сквозь черную ночь, летели мягкими и влажными касаниями снежины. Огибая одно из крылец, вышагнувших тремя ступеньками на тротуар, он заметил неподвижную, с втянутыми внутрь себя плечами фигуру. Сидя на верхней ступеньке, с дыханием, запрятанным в воротник холодного пальто, человек, очевидно, спал. Спальне его, если учесть короткий навес, не хватало трех стен и одной кровати, не считая постельных принадлежностей. Шушашин, нагнувшись, притронулся к груди человека, и под пальцами у него что-то прошелестело: не то дыхание, не то рукопись, запрятанная под ткань. Но человек не пробуждался. Тогда Шушашин пригнулся еще ниже: лицо человека было… лицом человека; но только поперек костистого лба – тесный шнур, книзу – на короткой свеси – пломба. Шушашин распрямился. Ясно: мышление под этой просторной лобной костью было опечатано. Оставалось – дальше.

Шушашин шел, стараясь набрести на знакомую улицу. Но вокруг бесконечным рядом тянулись черные впадины окон, точно ниши гигантского крематория, и тут он стал замечать некую странность: влажный и теплый снег, увязавшийся за ним медленными, не отстающими хлопьями вдоль душного бездушья переулков, оседая на губax, давал какой-то сладковатый и железистый привкус. Шушашин вынул носовой платок и отер губы. На платке – темное пятно. Навстречу, из-за угла, выставился в мутном зеленоватом нимбе фонарь. Шушашин вошел в круг света и увидел: медленно рея неисчислимостью хлопьев, на землю падал красный снег. Булыжины улиц были в красных лужах. Из дождевых труб текла алая прелая жижа. И с его шушашинских пальцев капали пурпурные капли. Шушашин зажал веки и, сослепу ловя пространство, пошел вперед. Сначала ладонь ткнулась о фонарную вертикаль, потом пустой воздух, потом стена. Шушашин стоял так, стараясь перехватить сердце, выпрыгивающее в горло.

И вдруг прикосновение руки к локтю. Шушашин пошел ладонями по стене. Но рука – тоже по стене – вслед. Шушашин вокруг оси – и вжал лопатки в стену: экзерцис все-таки пригодился.

Две-три секунды молчание. Потом в трех шагах вперед – острый металлический скрип: «В последний раз», – и Шушашин открыл глаза. Против него – человек чрезвычайно мирного, чуть даже согбенного вида: приставив профиль к своей левой калоше, он ухватил себя за голову, равномерным кругообразным движением, как это делают с электрической лампочкой, вывинчивая ее из-под воротника. Шушашин хотел схватить взглядом лицо согбенного, но голова, поворачиваясь под пальцами то лицом, то затылком, не давала себя апперципировать. Поворот, еще поворот, и рука согбенного протягивала застигнутому им прохожему свою голову – тем специфическим жестом, каким нищие подставляют свою деревянную миску под доброхотный пятак. Шушашин хотел было попятиться от лысого шара с покосившимся от манипуляций пенсне над переносицей, но в это мгновение губы на шаре зашевелились – и:

– Подайте философу на философему. Бывший бог вам воздаст. Писывал я о Беме. А теперь: ни бе ни ме.

Шушашин, отмахиваясь рукой, хотел мимо, но клянчащая голова перегораживала путь. Тогда он толкнул ее. Выскользнув из рук, она плюхнулась в красную лужу и покатилась под ноги Шушашину. Он споткнулся о красный шар и, еле удерживая равновесие, пнул его прочь. Пунцовая сырная голова запрыгала с деревянным стуком по булыжнику.

Шушашин, не оглядываясь, почти бежал вперед и вперед. Предчувствие рассвета – синими прожилками – ввивалось в черный тяжкий мрамор ночи. Случайно мелькнул знакомый перекресток. Переходя из шага в бег, Шушашин быстро взял один квартал, за ним другой, мимо глаз пронеслась в сыром предутрии витрина с дюжиной таких же вот деревянных и кровавых голов, убегающие в землю ступеньки «скоропочинной», подворотня, двор, подворотня, двор – и вдруг Шушашин стал, как врытый, и сердце рванулось в нем, будто пробуя сорваться с жильных тяжей. Все окна, что против глаз, были темны, и только одно, его, шушашинское окно горело ярким светом.

Шушашин дико вскрикнул и… проснулся. Комната и воздух за окном были черны. Но напротив, красной прорезью в ночь, горело чужое окно. Шушашин лежал на спине, головой в жаркую подушку. И не успел он приподняться на локте, как свет уже защелкнулся. Сидя на своей кровати, подбородком в колени, Шушашин думал: «Да, если их глушить, они всплывают, но только мертвые».

1930

Невольный переулок

(Пачка писем – от одного лица разным адресатам)

1

Тверская 4 и, кажется, 3.

4-й этаж, слева.

Шести продолжительным звонкам.