Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Вас еще нет здесь, человек, которому пишу. Нет уже потому, что домов у переулка всего четырнадцать, а № 16 только строится, растет кирпичами вверх. Мне не хочется, чтобы это письмо дошло слишком скоро. Пусть оно доберется до ваших глаз вместе с будущим, о котором сейчас думаю.

Невольный переулок: четырнадцать с половиной домов, а вот мне показалось – на минуту показалось, – будто длиннится он, выкрючивая колена из колен, сквозь всю Россию, и будто не счесть невольных вселенцев его, таких вот как я. Ведь я и мне подобные, а нас не так уж мало, все мы живем в Невольном переулке истории.

Что мы сделали, чтобы пришла Она, вы знаете о чем я говорю. В лучшем случае мы выкликали ее, как в деревнях выкликали весну. Веснянками. И веснянкам нашим нужна была, в сущности, так, веснишка. А пришла весна, пугающе юная, настоящая весна. Цветение ее слишком ярко для наших глаз. И мы прячем глаза под консервы. «Оханьем поля не перейти» – а мы хотели перейти его именно… оханьем. В то время, как другие, подымая на плечи тяжелые плиты дней, мостили ими дорогу в революцию, подлинную дорогу гигантов, мы отрывали календарю легонькие листочки, изредка лишь взглядывая, на сколько секунд прибавилось солнце и что на сегодня предлагает отрывной: бульон с гренками или раковый суп.

Да, какой может быть праздник в Невольном переулке. Невольный. Какая радость? «Нечаянная», как озаглавил ее еще Блок. А жить можно только чаянным, бытие с чужого плеча – небытию сосед. И все мы, как это учили нас в школе, – «возлѣ», «нынѣ», «подлѣ». А что подлее «подлѣ»? ИЗ него «вчужѣ». Это для меня стало теперь – «послѣ» – «въявѣ», и исход лишь в том, что – «вкратцѣ», «вскорѣ»… Но зачем об этом так вот, «вообще»…

5

Человеку на марке.

Вот я вижу вас в вашем зеленом бумажном окошечке. Ваши плечи выдвинуты над рубчатым подоконником, а поднятая вверх голова охвачена суконным шлемом. Вот я вас приклеиваю к письму, вам же адресованному. Я, человек не умеющий ни к чему приклеиться. Бесклейное существо. Бесклейное, но келейное.

Я завидую вам. Это благородная профессия: отдавать жизнь не минутами и не часами, а сразу всю, не раздробью, а целиком. Загородить своим трупом свое от чужого. Я тоже, собственно, кандидат в трупы. Потому что живой перегораживаю дорогу своему к своему. Логика требует: убрать. Но, кроме логики, есть еще и…

Сперва, когда это случилось, пробовал вместе с другими. С вами. Голосовал, заседал, говорил речи, одним словом – во все открытые двери. Но как-то рабочий один, лицо у него было похоже на ваше, отслушал одну из моих речей и сказал: «С февралевой душой, да в октябрьские дела». Занозил он меня. Обидно. Но обиднее обиды то, что верно.

Конечно, было много и другого. Не сразу я понял, что вот скачу задом и передом, а дело своим чередом. Ну а там руки плетью. И к чему, в самом деле, вставлять палки в колесо катафалка, на котором тебя везут. От людей я отошел и завел дружбу с бутылкой. Пью.

Теперь даже детишки с нашего двора, увидев меня, кричат: «Дяденька красный нос». Ну что ж, лучше красный нос, чем нос по ветру. Как вы полагаете, человек на марке?

6

Арбат, 51. 3-й этаж.

Негаснущее окно у правого подъезда.

Я опять к вам, окно. Наверное, вы писатель. Кому другому бодрствовать у ночной лампы? Признаться, я не люблю наших писателей. Одинаковые какие-то и все про одно. Жизнь выбросила уйму тем, сюжет на сюжете и сюжетом погоняет. А они трусят сюжета. Только у них и темы, что, мол, не те мы. Правильно. Ну а дальше?

Чернильницей вы, писатели, пользуетесь так, как осьминог своим чернильным мешком: для самозащиты. Замутит свое вокруг и «отмежевался». И каждая последующая книга удирает от предыдущей. С осьминогим проворством.

В общем не то литература, не то игра в перышки и пятнашки: чуть пошалил перышком, сейчас тебя и запятнают. И опять сначала.

Но у вас, наверное, свое окно в мир, и вы поймете меня.

Сам я, разумеется, никакой не писатель, а так… записыватель. Если какой-нибудь образ увяжется за мозгом и начинает преследовать меня, я иду на него с пером, как с рогатинкой. Вот, например, выписываю подряд, не пробуя суразить несуразицу:

– Подтянитесь, – сказали человеку. «Хорошо», ответил тот, пошел и повесился.

Покойный был льстюга. Он даже и в петлю попробовал без мыла пролезть.

Сначала повесничал, а после повесился.

Не будет преувеличением, если сказать о висельнике: он в натянутых отношениях с жизнью.

Ну и так далее, около дюжины вариантов: вроде вариаций Шуберта на тему. Сижу и придумываю, пока не перепротивню противное. Тогда легче как-то. Но вам, другу бессонниц, я хочу предложить одну тему. Пожалуй, даже две. Не откажитесь от скромного подарка. Ведь всякая мысль, всякий замысел тянется к форме. У меня ее нет. Но там, под желтым светом вашей лампы, авось замыслам не будет отказано в том, о чем они просят.