Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Итак: люблю гулять по ночам. Днем, когда пространство заполнено лучами солнца и по всем излучиям города кружение колес и дерги шагов, время слабо ощутимо. Оно – лишь тень пространства. Но вместе с ночью, когда вещи, живые и мертвые, бездвижутся, тень выступает на место вещи, тем самым оттесняя ее в сны, в тенеподобную жизнь. Над пустыми улицами горят циферблаты часов. И время, шевеля остриями черных стрел, как вот я сейчас острием пера, вписывает свои мысли в тьму.

Наше время – это время времени. Мы отказались от захвата пространств, от аннексии территорий. Но мы захватили себе время, аннексировали эпоху. И эта новая социалистическая собственность должна быть тщательно и додонно изучаема. Я это делаю, как умею.

Глубокоуважаемое негаснущее окно, я часто беседую с вами, стоя на противолежащем тротуаре. Никто нам не мешает, кроме редких голосов пьяниц и набегающего грохота ночных грузовиков. Время мне представляется то вихрем секунд, то водопадом, падающим вниз: в грядущее. Если у ветра секунд хватило баллов, чтобы сорвать с меня шляпу (а иным это стоило сорванной головы), то значит ли это, что я раскланялся с революцией? Вот в этот вопрос – как капля в камень – и вдалбливаются все мои мысли.

Сейчас надо жить, распрямясь во всю душу. Уровень жизни так поднялся, что подбирается к горлу. Легко стать утопленником смысла. Но что делать тем, чья душа старчески ссутулена? Или горбатому? Обращаться – как консультирует пословица – за помощью к могиле? Очевидно, так.

Вы не отвечаете, окно. Вы молчите светом. Хотя как-то на днях мне показалось, что я получил от вас, именно от вас, строку в три слова. Строка золотилась круглыми буквами по черной дощечке: «Уходя, погаси свет».

3

Почтальону.

Товарищ почтальон, это письмо не надбавит шагов к вашей ходильной работе и не сделает вашу сумку тяжелее ни на единый грамм. Боюсь только, что привычка носить письма заставит вас отнести и эти строки к себе на квартиру. Но я советовал бы вскрыть его немедля, прочесть и выбросить: в ближайшую урну.

Я очень уважаю труд почтальона. По-моему, между словами «почта» и «почтенная» есть даже какое-то родство. И все-таки я утверждаю – только не торопитесь обижаться, – что ни одно письмо ни до кого никогда и ни разу не дошло. Полностью. До последнего своего смысла.

Разумеется, я не хочу этим хоть в самой малой степени порочить работу почтальона. Почтальон добросовестно стучится в дверь. Но стучать в сердце и достучаться до него – это не входит в круг обязанностей письмоносца.

Почтальон вручает конверт. Но уверяю вас, что письму со штемпелем «Владивосток», врученному в Москве, предстоит гораздо более длинный путь, чем тот, который оно уже проделало.

Мы ликвидировали, или почти ликвидировали, неграмотность. Это очень хорошо. Кто спорит? Но что мы сделали для ликвидации духовной неграмотности? Ведь все мы понимаем друг друга по слогам, еле-еле, не умеем читать чужое чувство, суть, спрятанную в букве.

И все-таки я угадываю в вас, мой случайный адресат, некое ощущение обиды, а то и скуки, которая вот-вот – через секунды – швырнет мое письмо прочь. Потерпите еще пару строк. Дело в том, что по мере того, как в чернильнице – капля за каплей – убывают чернила, в пишущем – рюмка за рюмкой – прибывает водки. Вы сами, вероятно, иной раз не прочь. Ваше здоровье. Недавно, после двух флаконов, я взял да и написал открытку Господу Богу. Так и заадресовал: «Богу. В собственные руки». Ей-богу. И, идя за третьей скляницей, опустил открытку в ящик. Проспавшись я и забыл о ней, но она обо мне нет. Через два дня получаю письмо обратно со штемпелем: «За ненахождением адресата». Скажите после этого, что наша почта не четко работает. Ваше здоровье.

Но о чем бишь мы? Ах да, о конвертах. Мысли боятся солнца, отдергиваются от нахлеста лучей. Впрочем и я, кажется, нахлестался. Перед глазами рябь какая-то и прыг пятен. Да, сперва мысль под теменем, в костяном конверте, потом в бумажном конверте. И легче проломить костяной, чем вскрыть – пойми ты, вскрыть, – бумажную кожуру до… Фу ты черт, мысли шатаются, как пьяные. И чернильница почему-то на полу. Чернильница. Не догнусь. А перо всхт-.

4

Невольный переулок, д. 16, кв. 1.

Госспирты стали открываться почему-то только в 11. Вышел в 10 и принужден был бродить, пока не снимут железной решетки. Сперва пошел по Варгунихиной горе и постоял рядом с обезглавленной единоверческой церквушей. Внизу, где раньше был голый берег, теперь веселый зеленый сквер. Если всмотреться, за Москвой-рекой и за Бережками виден черный циферблат Брянского. Золотая стрела тянула по его кругу минуты медленно и натужно, как носильщик, работающий сразу на двоих пассажиров. Потянуло ветром. Я повернул ему спину и вошел в Варгунихинский переулок. Несколько коленчатых поворотов – и нежданно для себя я очутился в незнакомой улочке, обставленной одно- и двухэтажными домиками. Ничего в ней не было останавливающего внимание. Как и все другие. Только вот название – белыми буквами по синему фону: «Невольный переулок».