Времена и люди. Разговор с другом

Семидесятая, которая стала Сорок пятой гвардейской, тоже участвовала в прорыве блокады, но не оказалась в числе тех, кто испытал первую, непосредственную радость победы, не была среди тех, кто встретился с волховчанами 18 января 1943 года.

Через два месяца после прорыва блокады Краснов, как сказано было в приказе, «убыл на учебу». Пора, говорили и друзья и недруги, пора, повторял и я, пора!

Да, конечно, пришла пора Краснову убыть на учебу. Но теперь ему вспомнили все: и перманент, и тройку, и портрет маслом, и усы, хотя должен сказать, что приказ, начинавшийся словами: «Согласно традициям русской гвардии», был в свое время принят весьма ласково, на каком-то корабле даже объявили соревнование по усам, вытаскивались старые порубленные альбомы и чуть ли не подходящие примеры искали. Лодыри есть повсюду, только лодыри и способны на такие хлопотливые дела.

Но чуть заметная тень от рослой фигуры в лихо заломленной папахе легла и на дивизию: хваленая «ленинградская» со своим любимцем на белом коне!

С тех пор прошло много лет. Не помню уж, какое летие отмечали, но собралось много ветеранов Ленинградского фронта. На этом весьма представительном собрании я услышал речь одного из наиболее чтимых военачальников военного времени, Михаила Павловича Духанова, командующего 67-й армией, той самой армией, которая прорвала блокаду и встретилась со 2-й ударной. Стенограмма этой речи передо мной:

«Хотелось бы мне сказать несколько слов в отношении Сорок пятой, бывшей Семидесятой дивизии. Я как командующий армией не в первый раз слышу, что никакой роли эта дивизия во время прорыва блокады не сыграла. Это — легкомысленное суждение. Значение этой дивизии именно в том, что она оставалась на пятачке, содействуя переправам других частей и подразделений. Сорок пятая достойна не меньшего почета и внимания, чем те дивизии, которые соединились с волховчанами».

Это говорит тот самый Михаил Павлович Духанов, которому больше всех примелькалась лихо заломленная папаха Краснова и который терпеть не мог его гусарских выходок.

«…Значение Сорок пятой именно в том, что она оставалась на пятачке, содействуя переправам других частей и подразделений». Это сказано об январских боях сорок третьего года. Краснов однажды уже был в таком положении под Погостьем, когда его дивизия истекала кровью под огнем свеженьких немецких частей.

Последнее время я снова слышу споры о правде солдатской и о правде генеральской. Споры эти идут, так сказать, на новом этапе.

Раньше писателей упрекали в излишнем кровопускании, тщательно подсчитывали убитых героев, устанавливая довольно странную связь между этим неизбежным злом войны и мировоззрением писателя. Вменяли в грех «видение жизни из окопа». «Окопная точка зрения», «Ремарк», помните?

Писатели справедливо отвечали, что двух правд не бывает, что правда художника едина и неделима, на то она и есть правда.

Но теперь я слышу другие голоса. Теперь некоторые писатели высказываются в том смысле, что да, есть две правды, и тот, кто был в окопе, тот уже в силу своего положения не мог знать, что, откуда и куда, и жил интересами своего окопа. А окоп есть окоп, — харч, теплые портянки, последняя ложка щей, свисток взводного, остальное дописывали журналисты, ныне прописанные в писателях.

Значит, то, о чем говорит Духанов, есть правда генеральская? Но если так, то объясните нам, почему поднимались в бой солдаты Семидесятой, Сорок пятой гвардейской, почему человек полз вперед, почему он кричал: «За мной, ребята!», неужели все тот же свисток?

Когда ракета Гагарина оторвалась от земли, все видели ее бушующее пламя, и хотя земля стала могилой Гагарина, только пламя, двинувшее вперед его счастливую ракету, навсегда останется в памяти человечества. И то, что Гагарин не был богом, а человеком, то, что он ел, пил и спал, как все люди, и то, что он был в кабине, а генералы стояли у штабного пульта, — ничего не меняет.

Тысячи Гагариных остались на ледяном Погостье войны, но неужели же мы забудем тот пламень, который поднял и оторвал их от грешной земли, неужели же свисток взводного заглушит гудки Ленинграда, звавшие людей на помощь…

Главной мечтой Краснова было освобождение Ленинграда. Конечно, все мы мечтали об одном, но Краснов, быть может в силу своего темперамента, по-особенному остро видел картину будущего освобождения Ленинграда и ощущал восторг и слезы, и самого себя чуть ли не на первом плане. И если это было проявлением честолюбия, то честолюбия какого-то почти ребяческого.