Времена и люди. Разговор с другом

Я вспоминал о Краснове в тот день, когда прогремел ленинградский салют. Многое из того, что он когда-то рисовал, сбылось, и сбылось именно так, как он мечтал. И я жалел, что в тот день его не было с нами.

Прошли годы, прошло много лет, не часто бьется сердце от восторга, не часто набегают слезы на глаза, молодость прошла, Краснова уже нет в живых, хочется не только вспомнить его, хочется рассудить прошлое.

Трагедия Краснова, на мой взгляд, в том, что он много раз был близок к цели, почти у цели, но преодолеть это «почти» он не мог. Так было в Погостье, так было и на Неве. И в этом была трагедия не одного только Краснова, в этом была и трагедия Ленинграда.

И еще я вспоминал наше прощанье в январе сорок второго, темное лицо Краснова, кусок комбижира, который, он нам дал на прощанье, последний взгляд на дикое снежное поле, по которому мы так и не дошли до Мги, на снежную муть, за которой мы так и не увидели невских просторов.

— В Ленинграде сходи к Мазуру… — говорит Краснов. — Ты не помнишь, Мазура? — удивляется он. — В финскую Мазур командовал зенитными дивизионами, а сейчас на конфетно-шоколадной фабрике, директором. Понял?

15

На третий день после моего возвращения в Ленинград я был у Мазура. Он сразу отрезал путь для главного разговора:

— Мы теперь делаем противотанковые снаряды.

— Ясно.

Он порылся в столе и вытащил оттуда пять-шесть кубиков какао. На столе стоял чайник, Мазур налил стакан кипятку, бросил туда кубик.

— Выпейте.

Я выпил, он жестом крупье, лопаточкой подающего выигрыш, придвинул ко мне остальные пять кубиков.

Мы долго молчали. Кабинет был освещен маленькой коптилкой. В огромном кресле сидел Мазур и смотрел на меня строго и грустно.

Уж не знаю почему, но я рассчитывал на эту встречу. Сейчас я спрашиваю себя: неужели я всерьез думал, что Мазур мне может чем-то помочь?

Путь до фабрики был невероятно трудным. Надо было пройти через весь город на северную его окраину. Я вышел из дому днем, а вернулся поздно вечером.

Когда я шел на Выборгскую сторону, над городом стояло красное солнце, плавающее в какой-то розовой плазме. Казалось, что эта розовая плазма сильнее самого солнца. Именно от нее падал розовый свет, играя на льду, на решетке Летнего сада, на военных кораблях, пришвартованных почти к самому граниту. Я шел, шел, шел, и розовый свет брызгал из-под моих валенок. И было странное несоответствие между этим розовым светом и молчанием городской пустыни. Было так тихо, как бывает, когда перелистываешь последние страницы и уже видишь надпись внизу: конец.

Ленинград погибал. Продовольствие поступало к нам со всех концов России, уже на контрольно-пропускных пунктах считали не на килограммы, а на тонны, но двадцать седьмого января перестал работать городской водопровод, стали хлебозаводы. И день и ночь горели дома. Случайные искры от случайных печей вызывали странные пожары, медленно, но верно убивающие дом. Днем, с улицы, можно было и не заметить, что здание горит, порой показывалось слабое, дистрофическое пламя, и было только слышно, как рушатся квартирные переборки.

На обратном пути от Мазура я видел, как погибал дом на углу улицы Лебедева и Лесного. Кажется, все уже было выжжено внутри дома, все уже вываливалось, но какие-то кусочки, наверное, еще жили, и голодное пламя медленно подползало к ним.

Литейный мост, набережная. Не доходя Летнего сада я услышал негромкий голос, но я не мог понять, откуда, вокруг не было людей. Я остановился и прислушался. Я слушал, и мне казалось, что этот тихий голос чем-то мне знаком. И не только голос, но и слова. И это было самое удивительное. Я знал эти слова:

«Лошади были давно готовы, а мне все не хотелось расставаться со смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился, отец пожелал мне доброго пути, а дочь…»

«Станционный смотритель»! Надо мной на уровне второго этажа чернел радиорупор, и оттуда Нина Чернявская шептала «Станционного смотрителя». Я знал, почему она так слабо шепчет: в Радиокомитете не хватает энергии.

Почему они в тот вечер выбрали «Станционного смотрителя»? Я стоял и слушал, и боялся, что все вдруг кончится.

«Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места…»

Я дослушал до конца и потом пошел домой, и думал, что, наверное, «Станционного смотрителя» слушал не я один. И я стал думать о людях, которых знал до войны и которые, если они еще живы, слушают Пушкина. И у Мазура, в бывшем шоколадно-вафельном цехе, где налажен военный конвейер, я тоже видел такой же рупор. Значит, и они услышали Пушкина?

У меня по старой журналистской привычке блокнот был исписан фамилиями работниц-конфетчиц, делающих снаряды: Белова Наталья Афанасьевна, Леонтьева Мария, Тамара Иннокентьевна Кочкина…