Времена и люди. Разговор с другом

Зенитки на набережной и на Марсовом поле, надолбы на Международном проспекте и дот у Нарвских ворот, нацеленный прямо на немцев, если бы их не удержали у Пишмаша, и дот на Сенной, нацеленный на немцев, если бы их не остановили у Пулкова, — все это как-то странно шло городу, который вырос из крепости на Неве. Когда летом сорок пятого года ленинградская гвардия вернулась в Ленинград с победой, эти доты еще не были разобраны, и будь моя воля, я бы не убирал их и до сих пор — и у Нарвских и у Сенной, и, хотя она теперь не Сенная, а площадь Мира, это бы ей не помешало. Во время войны мы были очень, иногда чрезмерно, чувствительны к военно-историческим реминисценциям. После войны мы «в рабочем порядке» снесли не одни только эти знаменитые доты, но и многие другие гордые знаки войны.

Май сорок второго. Я шел по улице Стачек на Кировский завод по заданию редакции. Улица Стачек была такой же пустынной, как и другие улицы Ленинграда. Исчезла довоенная толпа, три раза в сутки широко заполнявшая аорту рабочего Ленинграда. Теперь это была слабая кровеносная ниточка.

Большинство рабочих еще прошлой осенью переселились на заводы. «Он перешел на казарменное» — эти слова, еще недавно звучавшие непривычно жестко, за зиму приобрели новое, милосердное значение. Верно, что от голода умирали и на заводе, и за станком. И все-таки «на казарменном» умирали меньше. Дело было не только в том, что человек экономил энергию, но и в том, что в общежитии было чище, чем дома, там кто-то постоянно дежурил, там работало радио… Давно замечено, что смерть не любит людской организации, особенно это заметно было по ее серым вестницам: проклятие блокады и ее порождение — яростные от голода крысы нападали только на одиночек, и чем слабее человек, тем яростнее.

Самыми трудными часами для улицы Стачек были часы рабочих смен. Когда поняли, что немцы стреляют по проходным, что они открывают огонь точно по смене, рабочий график стали ежедневно менять.

Прицельная артиллерийская стрельба по безоружной толпе рабочих, большую часть которой составляли женщины и подростки, — факт беспримерный даже для нашего века. Париж, который немцы обстреливали из тяжелых «Берт», они обстреливали неприцельно. Здесь же каждое массовое убийство было хорошо продумано, и с каждым новым блокадным месяцем эти убийства становились все более и более изощренными.

Май сорок второго. Я шел по улице Стачек, был день, светило солнце, на скамеечках сидели старухи и дети, с одинаковым выражением свободы от дел мирских, и наслаждались теплом. Почти все были одеты по-зимнему, но лица были открыты, и в глубоких морщинах играло солнце.

Я шел не торопясь, расстегнув полушубок (не мог с ним расстаться чуть ли не до июня, и все вдыхал теплый запах овчины, разогретой солнцем). Я не вспоминал прошлую осень — перекореженные трамваи, тревожные гудки и толпы женщин с детьми и с домашним скарбом, перебиравшихся в «безопасные» районы — за Неву, на Петроградскую сторону и Васильевский остров; не вспоминал и застывшие цеха Кировского, и гигантские ледяные плошки, в которых горели синие костры, колеблемые ветром. С этими местами у меня связаны воспоминания куда более ранние.

Здесь, на бывшем Петергофском шоссе, недалеко от Нарвских триумфальных ворот, жил мамин двоюродный брат, дядя Леня. Этот дядя Леня никогда у нас не бывал, и родители мои вспоминали о нем только при случае. Если я уж очень плохо вел себя, то говорили: «Ну вот, второй дядя Леня растет», а когда я пошел в школу и стал драться, то услышал: «Дядя Леня! Копия!»

Я так к этому привык, что относился к дяде Лене как к сказочному персонажу, вроде Деда Мороза, и только в девять лет кое-что о нем узнал. Оказалось, что он много лет прослужил шкипером в торговом флоте, часто попадал в рискованные истории и не раз отлеживался в больницах иноземных городов. Кроме всего прочего, он убежденный холостяк, живет у черта на куличках и абонементами на симфонические концерты не интересуется.

Старый шкипер! В этих словах уже так много для меня звучало, что я твердо решил познакомиться с моим таинственным родственником. Весной девятнадцатого года я перешел во второй класс, меньше стал драться и больше читать, и не просто читать, а всегда с картой, вычерчивая на ней путешествия подлинные и выдуманные. Гамбург — Бордо — остров Святого Маврикия — Капштадт, Петроград — Амстердам — Монтевидео… Вместе с командой корабля я переживал бури и ураганы, с ужасом смотрел на опавшие паруса моей шхуны и вел пушечный бой с вражеской армадой.

Путь за Нарвскую заставу я тоже заранее вычертил на плане Санкт-Петербурга. Путь не маленький, принимая во внимание, что единственным тогда, да и то крайне неверным транспортом был трамвай.

Ну вот наконец домишко под нужным мне номером. Громыхающее жестью крыльцо, каких у нас на Петроградской я не видел. И вообще весь домик громыхал, когда в него входили и выходили, и было такое чувство, что ты находишься на палубе.