Времена и люди. Разговор с другом

Зиночка Кацоева, как всегда, кроме музыки, ничего не замечая, готовила тем временем дуэт Вешкова — Мартынов, ей очень нравилось сочетание мощного мартыновского баса с Валиными колокольчиками. Дуэт имел успех, нам отовсюду звонили, поздравляли. Я помню, как мы шли после передачи: Зина и Валя впереди, оживленно разговаривая, а я с Мартыновым позади и молча. Он сутулился и шагал нетвердо, как под хмельком, и всю дорогу мне хотелось его поддержать.

Как случилось, что по заводу пошли слухи о Валечке и Мартынове? С кем Мартынов был откровенен и кто был в этом слухе виноват? Я думаю, что никому Мартынов не исповедовался, а слух покатился сам собой. Был день, когда Валя пришла к нам заплаканная, а полчаса спустя и Зиночка пылала. Потом она рассказала мне о постыдном разгроме, который учинил Николай Николаевич дома, и о том, что он запретил дочери выступать по радио. «Я до райкома дойду, — говорила Зиночка. — Искусство не должно страдать».

Конечно, Валя на своем настояла, и колокольчик ее продолжал звенеть по заводской радиотрансляции, а вот Мартынова мы лишились.

Прошел год, может быть немного больше года, когда я снова услышал о Мартынове. Я уже не работал в радиоузле, но по каким-то делам был на заводе. Всем всегда что-нибудь нужно на Путиловском, или, как он стал называться с тридцать пятого, — на Кировском.

Зашел в радиоузел. Зиночка меня спрашивает:

— Помните Валю Вешкову?

— Колокольчика? Помню, конечно.

— Замуж вышла…

— Передайте мои поздравления!

— А чего же не спрашиваете, за кого? Все равно не отгадаете. За Костю Мартынова! Кто бы мог подумать.

Но мне показалось, что Зиночка не совсем искренне удивляется и что именно ей-то все было известно раньше других. Так, значит, Мартынов и Валя тайно от Николая Николаевича встречались? Нет, у Мартынова с Валей была всего только одна тайная встреча, и на этой встрече Валя потребовала, чтобы больше они тайно не виделись. «Это почему же, — сказала она, — мы не можем с тобой пойти в театр?»

Как выкручивался Мартынов, у кого доставал приличный костюм и галстук — не знаю. Зиночка рассказывала мне, что своими глазами видела Мартынова в галстуке «бабочкой» и что это действительно было зрелище!

Николай Николаевич дважды объяснялся с дочерью, и совершенно напрасно. Наконец он вызвал к себе Мартынова и подробно объяснил ему, кто такие Вешковы и какую роль в Красном Питере играла и играет эта семья. И чем больше молчал Мартынов, тем больше накалялся Николай Николаевич — все-таки его родной дядя одним из первых вошел в марксистский кружок, а сам он служил всю гражданскую, пока такие вот Мартыновы жировали в своей «дяревне».

— Не жировали мы, — сказал Мартынов. Кажется, только эти три слова и произнес он за весь разговор.

И еще я узнал, что ходил Николай Николаевич жаловаться в какую-то инстанцию, к семейным конфликтам не имеющую прямого отношения, и что из этого получился только один срам.

Кончилось тем, что Московско-Нарвский загс выдал новой супружеской чете удостоверение, которое как бы стирало грань между городом и деревней.

Мартынов распрощался со швейцарской и, вознесенный на самую вершину счастья, зажил своей семьей. Через год у них родились близнецы — девочка и мальчик.

И на заводе жизнь Мартынова переменилась. Дело не в деньгах — он давно жал сверхурочно и халтурил в порту, а там платили немалые деньги, особенно по выходным. Нет, не в деньгах дело. Он хотел выдвинуться, чтобы ни один человек не мог посмеяться над Валиным выбором. Время ему помогало. Мартынов был одним из первых чернорабочих, взявших социалистическое обязательство в кратчайший срок перейти на станок. О нем написали в газете. Мне было ужасно жаль, что это не я о нем написал. Но написано было славно, всем понравилось, а Мартынов после статьи еще крепче нажал. Уже он и вечернюю школу кончил, уже поговаривали о том, что достоин в партию, он посмелел, стал более разговорчив, стал даже улыбаться. Я незадолго до войны встретился с ним и Валей в ЦПКиО. Вокруг стоял карусельный стон, повсюду слышался воскресный хмелек, чадили пароходики, на лужайках плясали гармошки, в заболоченных водах парка плавали венки лодок, а по аллее в дорогом шевиотовом костюме шел Костя Мартынов, справа от него шла Валя, а впереди них близнецы в каких-то немыслимых кружевах и штанишках…

Да, в мае сорок второго я пришел на Кировский завод, крепко держась за поручни прошлого.

Как всегда, я начал с парткома. Незнакомый мне товарищ, кажется заворг, терпеливо отвечал на мои вопросы: жив, умер, эвакуирован, в Челябинске…

— Николай Николаевич Вешков? Жив, работает. Мартынов? Мартынов Константин Иванович? Да, жив, работает на заводе, и не десять часов в сутки, а все шестнадцать, но живет не на казарменном положении, не хочет. Вы что, и семью его знали?

— Ну как же… Всех. Валечку и близнецов.

— Так, так… так, так, так. Но у него… у Мартынова никого из семьи не осталось. Да вы что! — прикрикнул он на меня. — Да вы сами-то где были в голод? Никого не обошла, у всех посидела.