Время и случай

А. А. Громыко решил вновь отрядить меня в помощь нашему послу М. Т. Ефремову, сменившему в ГДР П. А. Абрасимова. На сей раз предстоявшие переговоры казались совсем несложными. Наш министр лично согласовал с Киссинджером формулу заявления четырех держав по поводу приема ГДР и ФРГ в ООН, в которой говорилось, что это не затрагивает вопроса о четырехсторонних правах и обязанностях. Вся суть, инструктировал меня перед отъездом в Берлин министр, состоит в слове «вопрос». Нет четырехсторонней ответственности за Германию, как нет больше и самой Германии. Вступление ГДР и ФРГ в ООН ставит тут жирную точку. Но поскольку у трех держав другой взгляд, есть вопрос о правах и ответственности четырех держав. Этот вопрос и после вступления ГДР и ФРГ в ООН останется. Так мы договорились с Киссинджером. Вам с Ефремовым надобно на этом стоять твердо. Вносите от имени советской стороны согласованную с Киссинджером формулу. Остальное должны сделать американцы.

Инструкции были предельно ясными. Однако на первом же заседании стало происходить нечто совсем иное. Мы выступали не первыми, и к тому моменту, когда М. Т. Ефремов получил слово, на столе уже лежали союзнические формулировки, вовсе не похожие на ту, что называл А. А. Громыко. Кроме того, появился целый шлейф сложных процедурных вопросов, связанных с приемом ГДР и ФРГ в ООН, о которых, судя по всему, никакого предварительного приговора с американцами не было. В этих условиях вносить формулировку Громыко — Киссинджера, не «измолотив» предварительно предложения трех держав, значило бы, скорее всего, загубить этот плод личных переговоров министра с американцами. Ефремов решил отложить дело до завтра и посоветоваться с министром.

Министр выслушал его — бывшего заместителя Председателя Совета Министров СССР — сравнительно спокойно. Поинтересовался, почему не внесена его формулировка, сказал, что не надо было стесняться, что американцы все уладили бы.

После этого А. А. Громыко вызвал к телефону меня. Мне он сказал, что я в который раз самовольничаю, что он жалеет вообще, что послал меня в Берлин, что он не желает слушать никаких доводов и объяснений и что согласованная с Киссинджером формулировка должна быть внесена завтра же.

Так мы и сделали. Шло заседание за заседанием. Нашу формулировку, однако, никто не обсуждал, союзники ограничились выражением сомнений в ее приемлемости, продолжая расхваливать свои варианты.

Через несколько дней А. А. Громыко вновь позвонил Ефремову и поинтересовался, как идут дела. В ответ на жалобы Ефремова по поводу неконструктивности позиций трех держав, министр опять рассердился, вообразив, что его формулировка так до сих пор и не внесена. Но Ефремов прервал начинавшуюся было гневную филиппику, сказав А. А. Громыко, что его формулировка давно союзникам передана, только они ее не желают обсуждать. «А что же американцы?» — спросил министр. «А они ничего не внесли и нас не поддерживают. Такая тихая позиция», — ответствовал своим характерным волжским говорком Ефремов. Министр удивился, хотя удивляться было нечему, так как о ходе заседаний в Москву ежедневно шли ему телеграммы. Трубка была повешена. Разгромного звонка в мой адрес на сей раз не последовало.

Видимо, министр что-то предпринял по своим американским каналам. Через несколько дней ко мне обратился один из членов американской делегации, который прямо отрекомендовался представителем Киссинджера. Он извинился за то, что с внесенной нами формулировкой «произошло недоразумение». По его словам, американский посол был пока еще не в курсе дела и ничего не знал о договоренности между Громыко и Киссинджером. С англичанами и французами нужная работа тоже, оказывается, не была еще проведена. Нас попросили потерпеть несколько дней.

Постепенно обстановка на переговорах стала меняться. Внесенную нами формулу стали обсуждать, но мертвой хваткой вцепились в слово «вопрос», которому А. А. Громыко придавал столь большое значение.

Нам доказывали, что договоренность четырех может состояться только при условии, что их права, ответственность и сложившаяся четырехсторонняя практика остаются незатронутыми после приема ГДР и ФРГ в ООН. Договоренность же о том, что не затронут «вопрос» о правах, никому не нужна. Так мы «толкли воду в ступе» довольно длительное время, пока представитель Киссинджера не уведомил нас, что отстоять слово «вопрос» не удается, так как союзники, особенно французы, решительно против его включения. Да и американский посол сочувствует им и не очень склонен выполнять указания Киссинджера.

В сердцах я сказал тогда Дейву (так звали американца), что получается как-то некрасиво. У них трудности с их союзниками, а решаться эти трудности опять должны за наш счет. Но делать было нечего.

Мы быстро получили согласие из Москвы снять из согласованной с Киссинджером формулировки это злосчастное слово «вопрос». В ноябре 1972 года все было кончено. Путь для приема ГДР и ФРГ в ООН был открыт.