Время легенд

Прищурив глаза, он растянулся на крылечке, наслаждаясь отражённым светом, исходившим от Казанчихи. Название ряжа сохраняло в людской памяти имя некого Казанцева, разумеется, казака, который, судя по всему, был полноправным хозяином этих мест. Фамилия эта не сохранилась, ни в Союзном, ни в Стольбовом, ни в где либо ещё, он не знал Казанцевых, разве что из книги памяти, попавшей ему случайно в руки. Матвею было ясно, что этих людей, скорее всего, извели под корень во время террора, но быть может, кто-то убрался за Амур. Но название не исчезло, и это было удивительным. Погружаясь в раздумья по этому поводу Матвей не заметил как пришёл вечер. Не хотелось думать о холодах, о пчёлах, которых надо было везти с кочёвки, даже о медведе, бродившем, наверняка, где-то рядом. Он всё же представил, как лохматый хозяин ходит среди сопок по тенистым распадкам в поисках пищи, роет корни и ломает калину. «Если лениться не будет, на зиму жира нагуляет. Но до того момента его надо обязательно убить», – спокойно размышлял Матвей.

Из открытой двери тянуло ароматом нехитрой похлёбки.

«Война войной, а обед по распорядку. Теперь уже ужин».

С самого утра у него во рту не было и маковой росинки, в животе вопрошающе стучали ложками по столу. Он поймал себя на мысли, что за весь день ни разу не вспомнил о том, что голоден. Получалось, что в жизни человека еда была не главной. Силу и дух ему давали трудности и потрясения, а их в жизни Матвея было предостаточно.

– Будет вам кофе и какао с чаем. Уж и подождать не можете, – разговаривал Матвей сам с собой слегка позёвывая. Одиночество совсем не удручало его, но было грустно осознавать, что на душе не было той радости, что принято было делить за едой. Как не было и тех, кого бы он предпочёл видеть рядом, за своим накрытым, словно к празднику, столом. Недопитая после ночного кошмара самогонка вопрошающе смотрела на него, не в силах понять, как её можно пить в одиночку.

– А что делать? Пьянству – бой.

Он налил в гранёный стакан и тут же опрокинул, даже не занюхав. Потом вышел. Всё так же светилась Казанчиха, но свет этот уже был не тёпло оранжевый, а холодно фиолетовый, по сути это был уже не свет, а прелюдия темноты. В спускающейся прохладе ещё явственней шумела в низине речка. В траве ещё ползали кузнечики, в небе порхали беззаботные птички, а на столе остывал в миске безразличный ему суп. И всё же душа его к вечеру немного отошла от гнева и тоже пела в такт пернатым друзьям. Слово «друзья» его позабавило. Было в этом что-то осмысленное.

«Кто же, как не они, друзья?»

Его уже не волновали пчелиные проблемы. Исчезли и те тяжёлые думы, что тянулись за ним всю дорогу от брода, где была брошена машина. Даже непрошеные гости вместе с медведем ушли на второй план. Он вдруг представил время столетней давности и этот лес, и место, где теперь стояла его пасека, и подумал, что, наверное, за это время мало что изменилось вокруг.

Сопки всё так же красивы и загадочны и по-прежнему скрывают под своим изумрудным покрывалом лесных обитателей. Кое-где среди зелени уже проступало осеннее золото.

Речка так же прозрачна и холодна, и в ней есть рыба. Пусть не так много, как прежде, но всё же есть. Так же, как и сто лет назад, это святое место, выбранное дедами, занимает пасека, и кроме как трудом с потом да кровавыми мозолями на этой земле не прожить. И были медведи и всегда будут. Слава богу, что они ещё есть. А как же без них в лесу! Тогда его – лес – вовсе бояться перестанут. Хватало всякого сброда в лесу.

«Этим вон, – Матвей вспомнил о гостях, – теперь долго в тайгу не захочется».

Лес в его понимании был единым живым существом и выплёвывал из своих недр всё чужое и вредное.

Блаженное тепло мягко заполняло его тело. Он положил на неструганные доски свои ладони и посмотрел на линии жизни. В них он ничего не понимал. Его руки были для него только средством для выживания, и лишь иногда он позволял им вот так расслабиться. Они не знали усталости и холода. Матвей не помнил на ладонях мозолей, словно они были сделаны из особо прочного материала. С детства не знал рукавиц, в редких случаях пользуясь верхонками, и то, чтобы не запачкаться. Иногда он чувствовал, что где-то внутри горит и согревает всё его тело маленькое солнце. С детских лет чувство этого необычного тепла редко покидало его, но с годами оно становилось всё слабее и слабее.

Когда солнце окончательно исчезло за грядой сопок, он вдруг почувствовал себя очень одиноким среди этого замкнутого мира. Здесь день сменялся ночью, и всё тянулось своим чередом независимо от него. Но человек не был вечным. Его век был секундой в этом мире. Он был всего лишь занозой в здоровом теле природы, однако и он на что-то надеялся, к чему-то стремился и верил, что искра его короткой жизни оставит после себя пусть невидимый, но свет, по которому, может быть, удастся пройти его потомкам, его детям.