Все хорошо

За спиной у него, на верстаке, стоит макет декораций для «Макбета». Только трех пластиковых ведьм больше нет, потому что как-то вечером после репетиции я стащила их и закопала во дворе. Опустилась на колени на влажном газоне. Голыми руками выкопала в земле ямку. Глубокую-глубокую. На самом деле, совсем не обязательно было копать так глубоко. Мне просто нравилось разрывать пальцами землю. И вот теперь от макета осталась только шелуха. Пустая черная коробка. Нарисованное темное небо с серебристыми прожилками. Низко нависшая над землей луна из красной бумаги. Мир «Макбета», из которого он всю пьесу не может выбраться. «Черная пьеса, мисс Фитч». Ничего похожего на радуги и звезды Елены.

– Почему ты его не выбросишь? – спрашиваю я.

Хьюго изумленно смотрит на меня. «Что за вопрос?»

– Потому что его можно будет снова использовать. Нарисовать поверх другие декорации. Я стараюсь по возможности беречь вещи.

Говоря все это, он не улыбается. Потому что бинтует мне ногу. Пытается сберечь меня.

– По-моему, его нужно сжечь, – заявляю я.

– А по-моему, тебе нужно наложить швы, – парирует он.

* * *

Вторая наша загвоздка – это Элли. Не пойми меня неправильно, Грейс. Она прекрасна, прямо блистает на сцене. Играет даже талантливее, чем раньше, вероятно, потому что Тревор ее бросил. Снова переключился на другую – вот уж истинный Бертрам. Каждый день они с Брианой вместе приходят в театр и вместе уходят после репетиции. Он идет медленно, чтобы она за ним поспевала. А она тяжело виснет на его руке, опираясь на нее, как на костыль. Тревор волочит ее на себе, как воспитанный англичанин на деревенских танцах, вынужденный пригласить на тур вальса дебютантку. На Элли он смотреть не осмеливается, как и Бриана, все еще таскающая на репетиции ее бутылку для воды. Зато я замечаю, как смотрит на них Элли, и всей кожей ощущаю ее боль. Глаза у нее всегда красные. Лицо бледное и изможденное. Какая же она тоненькая в своем алом платье и плаще в тон – костюм, который мы вместе выбрали для сцены, где Елена восстает из мертвых. «Хочу, чтобы зрители мгновенно поняли, как она хороша, – объясняла я художнику по костюмам, руководителю костюмерного цеха. – Хочу, чтобы она сияла, как солнце».

«А Грейс сказала, вид у нее должен быть несчастный».

Тут, Грейс, я снова улыбнулась, вспоминая, сколько раз мы с тобой спорили, не сходились во мнениях по поводу образа Елены. Как же мне в то мгновение тебя не хватало. Правда! Но, разумеется, тебе сейчас нужен отдых.

«Что ж, Грейс тут нет, не так ли? К тому же мы с ней еще раз обсудили этот момент и приняли другое решение». Я подумала, Грейс, что в данном случае лучше будет солгать студентам, чем обрушить на них грязную правду. Уверена, ты бы меня поняла.

К счастью, теперь у нас полное согласие. Вид у Елены должен быть ослепительный. И внушительный.

Когда Елена – то есть Элли – впервые примерила это платье, у меня дух захватило. А у меня в последнее время никогда его не захватывает. Знаешь, Грейс, если бы ты ее увидела, у тебя бы тоже перехватило дыхание.

«О, Елена, – ахнула я. – Какая ты красивая!»

А Елена глянула на себя в зеркало и расплакалась. Наверное, преображение слишком сильно ее потрясло. Да и как иначе? Она ведь так долго жила в тени. Но потом она все рыдала и рыдала. Как по мне, слишком уж горько. Мне даже захотелось приказать ей успокоиться.

Конечно, все эти эмоции только помогут Элли точнее сыграть свою роль. Какая же чудная из нее получилась Елена! Веришь ли, Грейс, когда она произносит со сцены: «Все хорошо, что хорошо кончается, – наперекор судьбе», меня бросает в дрожь. Я так ей и говорю постоянно: «Элли, меня от тебя в дрожь бросает».

Так в чем же проблема, Грейс? В том, что все это ее выматывает. Она постоянно убегает в туалет, вероятно, чтобы выплакаться. Осекается на полуслове и озирается, как потерянная.

Во время последнего прогона я подсказываю Элли ее реплику, но она не повторяет за мной. Наоборот, смотрит так, будто я несу абракадабру.

– Элли, тебе снова подсказать?

А она все молча глядит, как будто не понимает, кто я такая.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

Тут она меняется в лице. И негромко спрашивает:

– Миранда, могу я с вами поговорить?

Поверишь ли, я сразу понимаю, о чем пойдет речь. Сколько же раз я оттаскивала их от края за все эти годы? Сколько слез вытерла с их щек? Сколько раз твердила им, задыхающимся: «Дыши, просто дыши, моя дорогая (или дорогой)». Смотрела, как вздымаются их хрупкие грудные клетки. А потом добавляла: «Ну вот. Теперь говори». И они рассказывали. Поверяли мне свои депрессии, приступы тревоги, неудачи, жаловались на травящих их однокурсников, на не способных понять родителей, оплакивали умерших бабушек и собак. Запинались, опускали глаза в пол, затем снова поднимали. Набирали в грудь побольше воздуха. Выстирать. Прополоскать. Повторить. И каждый раз кончалось все это одинаково: «Мисс Фитч, сомневаюсь, что после всего этого я смогу играть. Смогу выйти на сцену».