Все лгут

Я многое умел делать хорошо.

Например, я очень хорошо рисовал, и мама обычно вешала мои рисунки на стене в кухне. Ей очень нравилось, когда я рисовал наш дом, или нашу семью, или всяких животных. Но когда я рисовал монстров, которые убивают детей ножами, мама была недовольна. Такие рисунки она не вешала на стену. Вместо этого она складывала их в стопку на книжной полке. А если на следующий день я спрашивал, где мой рисунок, она говорила:

– Ой, не помню, куда подевала его.

Еще у меня хорошо получалось печь, особенно смешивать муку с сахаром и яйцами и другими продуктами в разных пропорциях, а потом месить тесто. Еще я всегда убирал за собой. Маме это нравилось. Она говорила, что поддерживать порядок так же важно, как готовить еду, хоть это и неправда. Потому что если не будешь готовить еду, то не сможешь есть и тогда умрешь. А если перестанешь поддерживать порядок, никто от этого не умрет, только мама будет долго дуться.

Еще у меня хорошо получалось молчать. Если меня кто-нибудь обижал, я мог сколько угодно молчать, хотя мама, и фрекен, и Майя говорили мне, чтобы я прекратил.

Майя говорила, что молчать – неправильно и по отношению к тому, на кого я злюсь, и по отношению к самому себе.

– Ты же себя точно так же наказываешь, – говорила она.

Только мне было все равно.

Но вот что я умел делать лучше всего – это утешать. Мама говорила, это потому, что я умел догадываться, когда кому-то грустно, и это правда. Но мне кажется, другие люди тоже это замечали, просто у них было так много дел, что они не успевали друг друга утешить. Им приходилось делать уборку, отправляться на подработку, водить машины, ходить на девичники и мальчишники. А у меня было не так много дел, так что если я видел, что кому-то грустно, я его утешал.

Утешить человека не сложно. Нужно просто подойти к нему, обнять и сказать:

– Давай я тебя утешу.

Обычно для этого нужно немного времени, зато потом человек перестает быть грустным и снова радуется.

Я тихонько спустился по лестнице, потому что понял, что Ясмин грустит, и стал за нее переживать.

Она сильно плакала и много сморкалась. Еще она разговаривала с папой Самиром, но я не знал французский, так что ничего тогда не понял.

Я спрятался за кухонной дверью и стал подглядывать в щелочку между ней и стеной.

Папа Самир и Ясмин сидели за столом.

Ясмин прижимала руки к лицу, как будто у нее очень сильно болела голова. Она была очень печальной. На столе лежали смятое бумажное полотенце, листок бумаги и ручка.

Папа Самир тоже казался грустным, но одновременно и злым. Его лицо сморщилось, как в тот раз, когда я ухитрился попасть футбольным мячом ему прямо в писю.

Он сказал несколько слов по-французски, и Ясмин протянула руку за листком и ручкой. Потом она что-то там написала и протянула листок папе Самиру.

Ручка скатилась со стола и упала на пол, они вздрогнули и огляделись. Я попятился на шаг и прижался к стене, потому что, вообще-то, мне нельзя было вставать с постели посреди ночи. А если я вставал, то только чтобы пойти в туалет или залезть к маме в кровать, но уж точно не спускался на первый этаж. В кухне были плита, и духовка, и ножи, которые были опасны для всех в нашей семье, но для меня – особенно, потому что я иногда забывал быть осторожным.

Скоро они снова заговорили, и я решился заглянуть в щелочку.

Папа Самир достал откуда-то шприц с длинной острой иголкой.

Я не любил шприцы.

Шприцы и невкусная еда – самые плохие вещи из всех, что я знал. Но если бы мне пришлось выбирать между невкусной едой и уколом, я выбрал бы невкусную еду. Невкусная еда остается невкусной совсем недолго, а когда проглотишь ее, она спокойно лежит в животе и уже никакого вкуса не имеет, а потом превращается в какашки, которые полезны для природы. А вот шприц делает больно и во время укола, и потом, потому что иголка втыкается глубоко-глубоко в тело.

Папа Самир воткнул иголку в руку Ясмин, и я сразу изо всех сил зажмурился. Я боялся смотреть на то, как иголка втыкается в тело, и не хотел смотреть на кровь – потому что не любил вид крови.

Я долго стоял с зажмуренными глазами, пока они снова не заговорили по-французски. Тогда я смог открыть один глаз.

Папа Самир достал какой-то пакет. Туда он положил шприц и листок и что-то опять сказал Ясмин.

Она встала на ноги и схватилась за стул. Лицо у нее было совсем белое, как будто она собиралась блевать, только она не собиралась. Вместо этого они пошли в прихожую, и мне пришлось снова прижаться к стене, чтобы меня не заметили.

Я постарался стать очень плоским, как камбала – это такая рыба, которую можно обвалять в панировочных сухарях, пожарить и есть с маслом и лимоном. Я задержал дыхание, чтобы меня не заметили, но в конце концов у меня закружилась голова и пришлось сделать вдох, потому что иначе я бы упал и тогда меня бы точно заметили.

Я слышал, как они одевались и обувались. Потом открылась входная дверь, и в комнату попал холодный воздух, он достал даже до меня, и я сразу замерз и захотел писать.