Все лгут

– Тебе не стоит забивать этим голову, – ответила бабушка и очень громко поставила телефон на место.

Бабушка иногда не хотела отвечать на мои вопросы, и из-за этого я злился. Я хотел понять, о чем она говорит, потому что когда я не понимал этого, то чувствовал себя чужим.

Я посмотрел на бабушку. У нее покраснели щеки и шея, и она стала обмахиваться листком бумаги. Так она делала, когда считала, что нужно заниматься чем-то полезным вместо болтовни, например, идти гулять с Нелли или ставить печенье в духовку.

Нелли спрыгнула с моих рук на пол – она не любила, когда ее долго держали на руках. Я наклонился и похлопал ее по спине, чтобы она не чувствовала себя чужой, потому что у собак тоже бывает такое чувство.

И у хомяков. Во всяком случае, пока они не умрут.

Потом я спросил, будем ли мы что-нибудь печь, но бабушка отказалась, потому что слишком устала.

– Я слишком устала, – сказала она. – Слишком утомлена.

Я не знал, что такое «утомлена», но спрашивать побоялся, потому что бабушка себя не очень хорошо чувствовала. А потом она сказала, что то, что случилось с Ясмин, это стыд и позор.

– Такая красивая, милая девочка, у нее еще вся жизнь была впереди, – сказала бабушка. – Кто мог подумать такое о Самире?

– Подумать что? – спросил я.

Бабушка потерла свои толстые красные руки. Пальцы у нее были похожи на сардельки, которые нам давали в школе.

– Что у него есть настолько темная сторона.

– А что значит «темная сторона»?

Но на этот вопрос бабушка тоже отвечать не захотела. Вместо этого она предложила мне пойти прогуляться с Нелли, потому что той явно нужно было и сделать свои дела, и подышать свежим воздухом.

Когда мы вышли на прогулку, я стал размышлять над бабушкиными словами.

Самир был темным, уж точно темнее меня или мамы, только вот он был одинаково темный со всех сторон. А часть волос у него была совершенно белая. Белый – это противоположность черному, а черный – это примерно то же самое, что темный.

Когда Нелли пописала два раза – один раз на фонарь, а другой – на куст с длинными иголками, мы пошли обратно, к бабушке домой.

– Твоя мать не всегда была такой, – вздохнула она, снимая с Нелли поводок.

– А? – спросил я.

– Скажем так, пока не подхватила тропическую лихорадку, – фыркнула бабушка, с такой силой захлопнув дверь, что Нелли от испуга подскочила и убежала в кухню.

Я не знал, что означают слова «тропическая лихорадка», но спросить не успел, потому что бабушка пошла в туалет и долго не возвращалась, а потом я забыл об этом.

Но когда вечером мы с мамой вернулись домой, я спросил у нее.

Мама разозлилась и так хлопнула рукой по столу в кухне, что стоявший на нем стакан подпрыгнул и немного сока вылилось.

– Не слушай ее. Это все расистская чушь.

– Бабушка – расистка? – уточнил я.

Тогда мама обняла меня и поцеловала в щеку.

– Иногда я сама задаюсь этим вопросом, – пробормотала она.

19

Потом прошло много времени, но ничего хорошего не случилось, а случались только плохие вещи, о которых я, если честно, и думать не хочу.

Мама все время грустила, потому что полиция посадила папу Самира в какую-то тюрьму, которая называлась «под стражу». Они решили, что он убил Ясмин, но мама в это не поверила. Хотя, когда она это мне рассказывала, смотрела в сторону, и я догадался, что это была белая ложь, потому что иногда, когда мама так смотрит в сторону, она говорит что-то только для того, чтобы я не грустил.

Еще мама плакала, когда думала, что я не вижу.

Иногда я просыпался посреди ночи и слышал, как она всхлипывает. Тогда я шел к ней в комнату и утешал ее. Хотя маме казалось, что это мне было грустно, так что и она тоже пыталась меня утешить.

Я позволял ей утешать меня, потому что от этого ей становилось легче.

Когда человеку грустно, иногда ему может стать полегче, если он утешит кого-то другого.

Еще одна плохая вещь – это то, что к нам на улицу стали приходить всякие незнакомые люди. Они собирались перед домом и за кустами в саду, а иногда подолгу звонили к нам в дверь. Мама объяснила, что эти люди – журналисты. Они работали на телевидении и в газетах. Они приходили к нам, потому что им было очень любопытно узнать о папе Самире. Из-за их любопытства нам приходилось закрывать все жалюзи и опускать рулонные шторы, чтобы они не фотографировали, как мы едим, или обнимаемся, или моемся в душе. И хотя мама говорила, что не хочет с ними разговаривать, они все равно возвращались. Однажды один журналист пришел даже ко мне в школу, но Майя на него очень рассердилась и сказала:

– Вали отсюда ко всем чертям! И камеру свою засунь себе в задницу!

Тогда журналист почему-то засунул камеру в черную сумку и ушел.

– Я с ума сойду, – сказала мама тем вечером. – Если будет продолжаться в том же духе, нам придется переехать.

Когда она сказала это, я очень расстроился. Я хотел и дальше жить в нашем доме, потому что мне нравилась моя комната, и мои рисовальные принадлежности, и мой конструктор лего. Мне хотелось снова раздвинуть занавески, а еще – чтобы мама опять стала веселой.