Встречь солнцу. Век XVI—XVII

В самом деле, решил Семейка, если Канач не убил его сразу, то потом и подавно не захочет лишать его жизни. Канач всё-таки сын князца, слово его много значит. Когда надо будет, он заступится за него. Ведь они были друзьями. Если Семейка доберётся до пищали и разрядит её в Канача, то куда ему потом идти? Сейчас всюду в тундре ему грозит опасность. Только в стойбище Карымчи под защитой Канача он будет в безопасности. До Верхнекамчатска ему не дойти, он не помнит туда дороги и заблудится в горах.

Спустившись к реке, он вытащил из бата пищаль с боеприпасами к ней и, завернув в птичий кафтан, спрятал в кустах.

ПИР

Дорога от Большерецка до Верхнекамчатска так вымотала Козыревского и всех остальных казаков, что к концу пути, как утверждал Анцыферов, на костях у них не осталось и по фунту паршивого мяса. Беды их начались с того, что на третий день сбежали носильщики и казакам пришлось перетаскивать всю кладь самим. Путь их лежал по берегу Быстрой, которая сходится верховьями с рекой Камчаткой вёрстах в ста пятидесяти от Большерецкого острога. Быстрая не зря получила своё название, течение у неё столь бешеное, что почти на всём протяжении воды её словно кипят, швыряя хлопья пены на берег. Она с рёвом кидается то в одну сторону, то в другую, сокрушая берега вместе с растущими на них деревьями, и поэтому русло её так захламлено лесом, что река несётся как бы по ложу из сплошных коряг, брёвен и комлей, отчего ярость её вод возрастает.

На Быстрой всего два небольших камчадальских стойбища. Взяв пушной ясак в обоих, казаки, однако, не могли нанять новых носильщиков. Камчадалы ссылались на дальность пути, а главным образом на то, что скоро должна пойти рыба и они не могут отлучиться надолго, если не хотят зимой голодать. Почти силой заставили казаки пятерых камчадалов в первом стойбище и троих во втором пойти носильщиками. Однако вскоре по выходе из второго стойбища и эти носильщики сбежали, несмотря на то, что казаки стерегли их во все глаза.

Казаки перетаскивали часть клади версты на две, оставляли сторожить кого-нибудь и возвращались за остальным грузом. Как они ни спешили, но пройти больше пяти-семи вёрст в день им не удавалось. Две трети груза составляла копчёная и солёная рыба. У казаков не однажды являлось желание бросить кули с нею и продолжать путь налегке, с одной только мягкой рухлядью и личными припасами. Однако они опасались ярости верхнекамчатских казаков. Рыба в Верхнекамчатск по дальности от устья доходит только в августе, и в начале лета в тамошней крепости голодно. Поэтому большерецким казакам было строго предписано доставлять туда рыбу вместе с годичным ясачным сбором.

Путь, который даже в худшем случае не занял бы у казаков и трёх недель, растянулся вдвое. Когда достигли истока Быстрой, текущей из болот, Анцыферов вынужден был дать казакам трёхдневный отдых. Затем около недели тащились по болотам и, наконец, достигли истока реки Камчатки. Здесь Анцыферов решился на отчаянный шаг. Казаки связали из захудалого сушняка плоты и двое суток плыли водой, бешено выгребая прочь от водоворотов и опасных коряг. Когда на левом берегу показалась деревянная четырёхугольная крепость и два десятка домов посада — Верхнекамчатск! — казаков покинули последние силы. Причаливать плоты помогали вышедшие навстречу на лодках верхнекамчатские служилые.

Козыревский был удивлён, что ни один из братьев, ни Михаил, ни Пётр, не вышли встречать его. Однако у него не было сил даже спросить, в крепости ли они.

Добравшись до своей избы, он махнул рукой взбудораженным его появлением служанкам, чтобы оставили его в покое, рухнул в горнице, не раздеваясь, на топчан и проспал больше суток.

Когда он открыл глаза, стоял солнечный весёлый день. Возле топчана на табуретке сидел, дожидаясь его пробуждения, брат Пётр, такой же, как и сам Иван, широколобый, тонконосый, с длинными льняными волосами, спадающими на плечи и перехваченными на лбу ремешком. В отличие от жилистого худого Ивана Пётр был плечист, приземист, борода росла у него пышнее и лежала на груди ворохом кудели. Глаза, светло-карие и небольшие — отцовские — сидели глубоко по сторонам переносья, тогда как Иван унаследовал голубые материнские глаза, прикрытые тяжёлыми широкими веками.

На Петре был клюквенный тонкого сукна кафтан с соболиной выпушкой. За спиной его суетилась служанка, накрывая обеденный стол.

Увидев, что Иван проснулся, Пётр сдержанно прогудел:

— Ну, здрав будь, брательник, обнимемся.

Иван поднялся с топчана, и братья обнялись, похлопывая друг друга по спине; заметив, что Пётр держится словно деревянный, Иван отступил на шаг, удивлённо спросил:

— Да что с тобой, брат, иль не рад ты мне?

— Рад, Иван, рад, что хоть тебя вижу в добром здоровье, — невесело улыбнулся Пётр.

— Почему «хоть тебя»? Что, разве Михаил заболел?

— Эх, если бы заболел, — тяжко, словно кузнечный мех, вздохнул Пётр. — Горе у нас. Одни мы с тобой остались.

— Как одни?