Вторая попытка

– Солженицын мне неинтересен, прежде всего, потому, что он с головой не дружит, он с ней враждует. Он непорядочен в первую очередь по отношению к собственному интеллекту: третирует его, как может, своей верой во всякие несуразности, в том числе верой в своего сомнительного Бога и в свою избранность этим самым Богом. Знаете, какую записку он загодя написал на случай ареста? «Я заранее объявляю неправомочным любой уголовный суд над русской литературой, над единой книгой ее, над любым русским писателем». То есть над грузинскими, татарскими или там литовскими авторами – пожалуйста, но русских – не замать! Постоянно подчеркивая свою русскость он низводит себя до уровня местечкового автора. Нет, господа, будьте благонадежны, Солженицын не пропадет. Куда больше меня волнует судьба автора «Чонкина»…

– Вот! Вот на чем надо играть, на чем подлавливать этого юнца: на неприязни к Солженицыну! – отвлекся от текста генерал в радостном предвкушении. – Необходимо срочно выяснить, портреты каких писателей он держит у себя на письменном столе. И вообще, надо бы составить список книг его домашней библиотеки…

Астаров, заложив страницу первым попавшимся под руку карандашом, принялся рыться в деле, великодушно надеясь, что его подчиненные и сами могли додуматься это выяснить, а то и – составить. Великодушие оправдалось лишь наполовину. То есть список книг не составили, зато насчет портрета доложились. Лучше б не докладывались. Вместо какой-нибудь благообразной или пусть даже богомерзкой физиономии властителя дум, у этого несносного мальчишки оказался наклеенный прямо на стену коллаж в виде кучи дерьма на пьедестале, охраняемой четырьмя автоматчиками.

Генерал разочарованно вернулся к прерванному чтению и забытому бутерброду.

– Стыдитесь, юноша! – донесся до него укоризненный голос из текста. Генерал взглянул на ремарку. Голос принадлежал фигуранту под кодовым именем «Русопят». – Как вы можете так отзываться о человеке, жизнь которого висит на волоске! И откуда такая уверенность: не пропадет. И не такие у этой преступной власти пропадали. Что ждет впереди Александра Исаевича – ведомо только Богу…

– Да ладно. Тоже мне бином Ньютона! Почетная высылка за границу его ждет. Соберутся кремлевские рамоли[207] на свою сходку, политбюро именуемую, Андропов предложит выслать Солженицына, Косыгин повозражает, дескать, нельзя быть с врагами такими мягкими, необходимо-де устроить суд над Солженицыным, отправить его отбывать наказание в Верхоянск, куда иностранным корреспондентам ходу нет; нечего, мол, бояться применить к врагу суровые меры советского правосудия: в Чили вон уничтожают сотни людей – и ничего, никакого шума… Брежнев примет сторону Андропова, на том и порешат, как всегда единогласно. Так что возьмут вашего драгоценнейшего Александра Исаевича 12-го февраля под белы рученьки и в Лефортово на ночевку. А на следующий день – в самолет и прямиком в Западную Германию, к Бёллю в гости. Принимай, дескать, Генрих, дорогого друга…

Генерал Астаров перестал жевать, взглянул на дату магнитной записи разговора и замер. Точнее – остолбенел. Еще точнее – впал в мучительные раздумья, внешне весьма напоминающие прострацию.

Show Must Go On

Еще лет за сорок до описываемых событий Ереван представлял собой довольно неказистый азиатский городок с десятью тысячами душ населения. Все стало кардинально меняться в тридцатые годы, когда согласно планам второй пятилетки вокруг него возвели огромные по местным масштабам заводы, фабрики, комбинаты и прочие производства в основном оборонного назначения. Из раскулаченных деревень в город хлынули тысячи незадавшихся колхозников. Но нужда в полной перепланировке, перестройке и возведении, по сути, заново города Еревана возникла не только из-за жилищного кризиса, связанного с индустриальным бумом. Политика и престиж сыграли в этом решении не последнюю роль. В самом деле, рядом у грузин Тбилиси – культурный центр всего Закавказья, насчитывающий сотни тысяч жителей. Чуть подальше – Баку: промышленная столица региона, в которой жителей еще больше, чем в том же Тбилиси. И вдруг на фоне такого соседского великолепия, этакий Ереван: чуть ли не глинобитный, с одной единственной приличной улицей (впоследствии вымощенной бетонными плитами, покрытой асфальтом и переименованной из улицы имени Астафяна в улицу имени Абовяна). Стыд и позор для всего армянства, кстати, весьма широко представленного как в культурной столице, так и в промышленной, и имевшего самое непосредственное отношение к созданию обоих тамошних великолепий…