Вторая попытка

– Боже, сколько лет я ищу то, что вечно со мной.Сколько лет я жую вместо хлеба сырую любовь!Сколько жизней плюет мне в висок вороненым стволомДолгожданная даль!Черные фары у соседних ворот.Лютики, наручники, порванный рот.Сколько раз покатившись моя головаС переполненной плахи летела сюда, гдеРодина! Еду я на Родину!Пусть кричат: уродина!А она нам нравится,

Хоть и не красавица.К сволочи доверчива,А ну а к нам – тра-ля-ля, ля-ля-ля-ля-ля-ляЭй, начальник!

– Это он о России, не об Армении, – прояснил ситуацию с «уродиной» старлей.

– Понятно, что не об Армении, – кивнул Тандоев. – Кто бы мог осмелиться так об Армении армянам в Армении? Если он, конечно, не самоубийца…

– Да, – вздохнул генерал, – русские в этих делах честнее нас…

– И у нас бывают просветления, – возразил подполковник. И неожиданно продекламировал:

Преградила путь мнебурная река.Труп отца я отдалбешеной воде.

Не увидит большесолнце старика,Не найдет нигде,Не найдет нигде.Ну, прощай, священник,с Богом уплывай.Позабудь о бренном,о земном забудь.Ты искал кратчайшийпуть в желанный рай.Вот он, этот путь.

Вот он этот путь.[240]

– Да, действительно… Так о собственном отце… – пробормотал генерал.

– Но это же совсем другая тема, – не согласился старлей.

– Ну тут уж, братец, что кому на историческом роду выпало: у них тоска социальная, у нас – геноцидальная, – мудро рассудил майор Тандоев.

– Боже, сколько правды в глазах государственных шлюх! – немедленно подтвердил со сцены вывод майора горластый Шустрик. –

Боже, сколько веры в руках отставных палачей!Ты не дай им опять закатать рукава,Ты не дай им опять закатать рукаваСуетливых ночей!

В глазах гэбэшников мелькнула вспышка коллективного озарения: вот он, момент истины – чаемая конкретика безо всяких увиливаний в эвфемизмы и двусмысленности. Ты кого палачами назвал, гаденыш?..

Чекисты, не чокаясь, дернули по двойной порции валидольного коньяка и бдительно огляделись в отсеках.

Зал сидел притихший, а местами даже слегка пришибленный. Видно было: осмыслял, сопоставлял, недоумевал, догонял и учитывал. Личный гость Шустрика, ленинградский профессор Лесневский усиленно протирал салфеткой запотевшие очки. Заместитель заведующего отделом ЦК сидел с совершенно каменным лицом, уставившись тяжелым взглядом в тарелку с недоеденным бараньим седлом под соусом «борделе». Его супруга, прикрыв рот рукой красноречивым жестом («Неужели?! О, ужас!»), переводила растерянный взгляд с изваяния мужа на увлеченно подскакивающую на стуле в такт музыке дочку. Заведующий сектором горкома и второй секретарь комсомола о чем-то оживлено беседовали яростным шепотом непримиримых оппонентов. Всесоюзная знаменитость, закрыв глаза, увлеченно дирижировала столовым ножом…

– Из-под черных рубах рвется красный петух.Из-под добрых царей льется в рты мармелад.Никогда этот мир не вмещал в себе двух:Был нам Богом отец, ну а чертом —Родина! Еду я на Родину!Пусть кричат: уродина!А она нам нравится,Спящая красавица.К сволочи доверчива,А ну а к нам – тра-ля-ля, ля-ля-ля-ля-ля-ляЭй, начальник-ик-ик-ик-ик!!!

Нельзя сказать, чтобы зал никак не отреагировал на окончание номера, но в сравнении с предыдущими, эта реакция отличалась изрядным плюрализмом мнений и некоей заторможенностью в их выражении. Да, был одинокий свист одобрения вкупе с нестройными хлопками дюжины пар ладоней. Но был и глухой ропот порицания, и отчетливое ворчание идейных возражений, и что-то еще тоже было, или несомненно было бы, если бы музыканты стали дожидаться от Бога успитка, а от зала – полноты складывающейся картины. Они же вместо этого немедленно перешли к следующему номеру: