Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи

По идее, эта дилемма обусловлена исключительно заботой о качестве лечения пациентов, но она неминуемо затрагивает вопрос об ответственности организации, а иногда и об индивидуальной вине. Самое очевидное решение — передавать всех пациентов в вышестоящие инстанции, и это популярная тактика среди медиков, но в результате еще одна тысяча Эндрю — не говоря уже обо всех Барри, Клайвах, Дереках, Эдах и Фрэнках — заполонят комнаты ожидания в отделениях неотложной помощи. Я трачу время своей смены на отфильтровывание подобных вызовов, в первую очередь из-за такого стремления стричь всех под одну гребенку.

Конечно, осторожность никогда не помешает, особенно когда на кону может оказаться чья-то жизнь. Но этот страх что-то упустить — страх, что тебя в чем-то обвинят, подадут в суд или что окажешься в ответе за что-то ужасное — это палка о двух концах. Если состояние пациента оценили недостаточно серьезно, дали неправильный совет или отпустили до того, как с ним произошло что-то непоправимое, легко отследить путь принятия решений и стоимость принятия решения (во многих значениях). Но куда сложнее оценить последствия ситуации, когда состоянием других больных даже при верной оценке пренебрегают из-за того, что медиков посылают к пациентам с несрочными симптомами, распределенным в более срочную категорию из-за неверного предположения или неадекватной словесной формулировки. Между тем такая стратегия, наверное, куда более затратная — в разных смыслах этого слова.

* * *

Эндрю и его девушка очень хотят продолжить ужин. Они еле удерживаются от предложения разделить с ними трапезу, но говорят, что с радостью сварят мне кофе.

— Нет, все в порядке, спасибо. Не стесняйтесь и ешьте. Я пойду в машину и заполню бумаги.

— Можете здесь заполнить, если хотите.

Так что я сажусь за стол, расставляю все галочки, документально подтверждаю свою добросовестность, а они едят ароматную, чуть пересушенную курицу и попивают вино. Они задают несколько стандартных вопросов — про поножовщину, про ложные вызовы, про езду с мигалкой — и еще раз просят прощения за то, что вытащили впустую. На самом деле все это очень мило.

Когда я подаю сигнал, что освободился, меня посылают к Мэвис. Она три часа ждала на полу с переломом запястья — потому что ей присвоили более низкий приоритет, чем двадцативосьмилетнему парню, который потянул мыщцу на скалодроме и хочет посоветоваться насчет обезболивающего.

Мужчину без признаков жизни извлекают из туалета в супермаркете и реанимируют

Пациент — это кот Шрёдингера. Существо, запертое в ящике, за завесой, вне контакта, его статус неизвестен. Человек в сумеречной зоне между жизнью и смертью, где возможны оба исхода.

Я только заварил себе кружку чаю, как он без предупреждения вламывается в мою жизнь. Я даже еще не успел выжать чайный пакетик, когда у меня на поясе начинает жужжать рация.

Подробности приходят отдельными порциями. Сначала категория и номер, высший уровень тревоги, определяемый по первым двум вопросам. Значит, на другом конце провода говорят, что пациент не дышит или дышит шумно. Это может быть остановка сердца — а может быть, человек просто спит.

Пока я добираюсь до машины, доходит адрес: местный супермаркет. Я завожу мотор, но что же делать с кружкой чая? Большую часть я выплескиваю в палисадник, но оставляю пару утешительных глотков на случай отмены. Жму на рации кнопку «Уже в пути». Включаю мигалку. Проделываю коридор в трафике коротким завыванием сирены. Вот и уехал.

На экране высвечиваются еще подробности: мужчина, 35 лет, передают, что без сознания, о дыхании информации нет. Обычная неопределенность. Судя по всему, потерял сознание в кабине туалета. Звонящий не может добраться до него, а тот не откликается. Может быть, у пациента обморок или припадок; может быть, и чего похуже. Может быть, он просто задумался в уединении, поставив локти на колени. Я ничего не узнаю, пока не доберусь до места, поэтому, припарковавшись на тротуаре, беру с собой все, что могу унести: кислородный мешок, дефибриллятор, сумку фельдшера. Возвращаться до машины долго.

Я пробираюсь сквозь толпу неспешных покупателей. Потертого вида мужчина в мешковатом пальто, с лабрадором на поводке и телефоном в руке машет мне:

— Вон там!

Он вешает трубку.

— Что случилось?

— Он не отвечает. Он в кабинке.

— Давно он там?

— Минут десять? Пятнадцать?

— Откуда вы его знаете?

— Ну…

— Это ваш друг?

— Вроде того. Послушайте, мне кажется, он под чем-то.

— Почему вы так говорите?

— Он ради этого туда зашел.

Он придерживает дверь туалета, указывает кабину — «Вон там», — и исчезает. Никогда больше не увижу ни его, ни его собаку.

* * *

Здесь все спокойно. Атмосфера, абсолютно лишенная драмы. Никто не расставляет ширмы, менеджер не удерживает посетителей на расстоянии. Пожилой джентльмен, насвистывая, стоит у писсуара; еще один ждет, пока настенный диспенсер капнет ему на руки мылом. Это не похоже на место происшествия с угрозой для жизни. Неужели меня дурачат?