Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи

В такие моменты я размышляю, до чего сокрушительна для любой социальной жизни посменная работа: вечера при ней так редко хоть что-нибудь значат. Но затем я кладу на другую чашу весов то, сколько и какой практической пользы можно из нее извлечь ради заботы о детях. Туда попадет заветная возможность брать выходные, когда другие работают, — и отвозить детей в школу, или оказываться единственным зрителем на утренних сеансах в кино, или по будням закупаться в супермаркетах одновременно с лихими шайками пенсионеров. Но на ту же чашу весов ляжет и точное — до наглости — отображение такого развития семьи, где, по сути, у двоих родителей-одиночек общие дом, постель и дети, но ни разу не единая жизнь.

Когда я на работе, то мог бы ценить свободу бывать там и тут и даже время от времени ездить по встречной полосе — но против этой привилегии окажется вот что: я встал в половину пятого утра, чтобы попасть на работу, и большую часть дня буду прикидывать, где я в следующий раз смогу сходить в туалет.

Конечно, так оценивают любую работу, дело-то обычное, нечто вроде этого может сказать себе каждый. Тем не менее подозреваю, когда друзья спрашивают, рад ли я, что так лихо все поменял, они жаждут узнать о тонкостях: ощущаю ли я удовлетворение, достигаю ли душевного равновесия; рискну предположить, что они правда хотят знать: чувствую ли я себя более довольным, более цельным, чем раньше?

Ответ прост, и я убежден, что он верен почти для любого: зависит от того, когда спросить. Если я только что приехал в лабораторию катетеризации сердца с пациентом, у кого сердце остановилось на рабочем месте, а теперь он жив и дышит, и сердце ему вот-вот подлечат, тогда я должен сказать, что мне здесь очень приятно. Чистейшее удовольствие приносит работа в такой момент, лучше, считай, не бывает. Есть, однако, и другая сторона медали: когда воскресным утром, около семи, я через ветер и дождь еду к себе домой на велосипеде, а тринадцать часов смены я провозился с каким-нибудь грубым, склочным, подвыпившим паникером, и все, о чем я могу думать, — это «мои-то друзья, раз они совершенно другое в жизни выбрали, по уютным кроватям нежатся, даже еще и не просыпались», тогда мне приходится осознать, что я перебираю последние из тех вопросов о перемене работы (вроде «О чем я только думал?») — и повторяю их мысленно.

* * *

— Вы ж должны меня забрать.

— Вы о чем?

— Отсюда. Ну? Забрать меня отсюда.

— Куда?

— Обратно, на старое место.

— Фрэнк, но почему?

— Они обо мне не заботятся.

— Кто?

— Сотрудники. Местные!

— Не заботятся как?

— Они меня изводят. И еду мне не готовят.

— А предполагается, что должны готовить?

— И они всегда спят, ну?

— Сейчас-то — не спят. Я их только что внизу видел.

— Вы не ради них приехали!

— Я знаю.

— Почему вы всегда за них?

— Никто ни за кого, Фрэнк. Когда они спят?

— Ночью.

— Правильно.

— А я-то в это время беспокоюсь.

— Фрэнк, здесь попечительство, поддерживающее проживание. Еду они готовить не должны.

— Вы же меня не слушаете, а? Я на старое место хочу вернуться.

— Там было лучше?

— Да. Они обо мне больше заботились.

— Так почему же вы переехали?

— Выгнали.

— Почему же выгнали?

— Я сотрудникам грубил.

— Ага.

Он прямо так и говорит. Не пытается подсластить пилюлю.

— Вот как… Вы буянили?

Он качает головой:

— Я ругался на них и кричал. Ну? И поломал там кое-что.

Когда в последний раз я пришел к Фрэнку, то заказал машину, чтобы отвезти его в отделение неотложной помощи. Была ночь, стояла зима, и пациенты часами ожидали, когда приедут бригады. Фрэнк беспокоился и огорчался и хотел обратиться к врачу. Он на такси приехал в больницу, вернулся домой и снова позвонил в 999. И сказал следующему фельдшеру, что ему нужна скорая.

— Когда я в такси, то не чувствую себя в безопасности.

— Почему?

— А если по дороге что-то случится?

— А что, по-вашему, может случиться?

— Да что угодно! По мне, так не безопасно там.

Большинство людей плели бы такие байки, чтобы завоевать расположение слушателя. Но только не Фрэнк. Присущая ему откровенность попросту впечатляет. Кажется, стыд ему вовсе не помеха. Похоже, что и поведение его никак не сдерживается стыдом. За ним ухаживали люди, он оскорблял их, он об этом рассказывает — и хоть бы дал понять, что ему неловко; он пришел из больницы домой, снова вызвал скорую, чтобы она отвезла его туда же, — и хоть бы внешне смутился. А зачем? Здесь же нечего защищать, объяснять тоже. Скорее, похоже на то, что он все просит-умоляет — и подкрепляет слова доказательствами.

— Почему же вы грубили, Фрэнк?

— Они свою работу не делали. Ну, я и злился.

— Разве здесь вас не то же беспокоит?

— Нет! Там лучше было. У меня комната была рядом с кабинетом. Я мог их дозваться.

— Ночью? Когда вы волновались?

— Здесь-то им все равно. Они же ничего не делают! Я бы умереть мог, они и не глянут.

— И часто вы их зовете?

— Когда нужны, только тогда и зову.

— Но кабинет-то внизу?

— Вы же с ними только что виделись, так? Да, внизу — вы же говорили с ними только что! Когда поеду в больницу, скажу им. Пусть перевезут меня обратно на старое место, они же обязаны.