Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве

В Ревтрибунале слушалось дело красноармейца 9-й маршевой роты 42-го запасного батальона Молчалина Федора, укравшего казенный котелок, и гражданина г. Ельца Пешехонова Василия, купившего его. Молчалина приговорили к расстрелу, потом решили приостановить исполнение приговора на три месяца.

В городе успешно прошел «День ребенка» с кружечным сбором. Многие питомцы Анны Дьяковой приняли в нем участие, пели, плясали, колядовали, маленькие голодные оборванцы и беспризорники, объединенные идеей помощи тем, кому еще хуже и тяжелее, они выказывали истинно гражданские чувства. Особенно отличался Слепушонок, который на перекрестке бывшей Манежной и Архангельской, взобравшись на перила крыльца дома Горелова, распевал куплеты: «Звените струны моей гитары, мы отступали из-под Самары...» Салоповские французы темпераментно вторили ему. Потом они запели Марсельезу по-французски, а Слепушонок танцевал на крыльце. Деньги сыпались в их кружку дождем.

Мост через Сосну был почти окончен, укладывали последние бревна настила. Александр стоял на берегу. Сработано здорово. И какое удовольствие сознавать, что и ты здесь не посторонний. Вон та опора - твоя. Ты ее отличишь всегда, потому что сам тесал, сам вколачивал сваи. Она и смотрится лучше других, веселее, чище, стройнее. Ну последнее чушь, они все выверены и будут стоять долго.

Кто-то окликнул его. Воронов-Вронский.

- Замечтались, Сан Саныч? Любуетесь плодами рук своих?

- Здравствуйте, Николай Николаевич. Вы вернулись? Так скоро?

Воронов-Вронский сразу сделался грустен.

- Пустые хлопоты. Никто нас не мучает, мы сами себя мучаем, сказано в летописи. Впрочем, все вздор... Как вам наша идея насчет вечера?

Перемена мгновенная.

- Ах, Сан Саныч, если б вы знали, до чего я завидую вам.

- Вы принадлежите к партии. И это партия режиссеров, главных режиссеров.

- Вы смешиваете понятия. Цель нашей партии - борьба за лучшее будущее человечества. За это люди готовы умереть и умирают.

- В смерти тоже есть элемент игры. Посмотрите, как любят играть в войну дети. Как они любят убивать и быть убитыми. И вы, Сан Саныч, сами, занимаясь елецкими делами, разве не видите театральности происходящего? цеи Елец не сценическая площадка? Разве вы не строите здесь свою пьесу?!

- Вы слишком буквально восприняли мои слова о пьесе, - чуть помедлив, произнес Александр.

- Нет, Сан Саныч, не пытайтесь меня сбить. Мы все видим. Вот вы поехали за детками. Вы думали, глухая ночь, усадьба, Малов, госпожа Орлова, но все уже знают о поездке. И, поверьте мне, рассказали об этом не доктор и не Маргарита.

- Какая здесь тайна?

- Это неважно. Другой пример. У вас в батальоне сложности из-за карт. Вы страдаете. Откуда это известно? Кто сказал? Никто. Елецкий ветерок принес. Да и у вас на лице все написано. Произошло нечто ужасное, человек, мечтавший о счастье людей, об учительстве с прописной буквы, о России не петербургской, о России елецкой, явившись сюда, начал с того, что пролил кровь. Из-за чего? Из-за педагогического принципа. Катастрофа, думаете вы, интеллигент. Полагали, что красноармейцам, солдатикам вы отец родной. Ан, нет. Не учитель, не отец, но меч карающий. Боже, как вынести такое тому, кто от природы чувствителен, сентиментален, кто в юности грезил о непротивлении злу насилием. Да, это драма, Сан Саныч, ваша елецкая драма.

Воронов-Вронский поклонился извинившись - у него репетиция. Захромал прочь, не дав ничего сказать. Да и зачем что-то говорить ему? Затевать спор? Объяснять? Неизбежно оправдываться? Опровергать? Доказывать? Вот бес! Змей-искуситель! Ужалил и уполз.

Ах, если б это действительно разыгрывалась пьеса! Как просто было бы отвечать тогда... Но полно, просто ли? Пьеса, когда-нибудь он напишет ее...

Запись в блокноте:

«Поляков со мной резко переменил тон. Ни обвинений, ни угроз. Для заградотряда просил выделить лишь роту. Ливны молчат.

В батальоне стало полегче. Оценили твердость - не стал заискивать. Вчера провел политбеседу, слушали хорошо. Разбирали речь Ленина на 1-м Всероссийском съезде работников просвещения и социалистической культуры».

Отличился Ермилло. Получив увольнительную, шел чумазый, в грязных портках и босой в деревню к знакомой солдатке, которая обещала ему протопить баньку, чистые вещи нес с собой в узелке, разговорился с мужиком, пришлым, мужик спросил его, много ли в городе комиссаров, сказал что-то еще - мол, скоро, скоро - принял за своего, комиссарами обиженного, и Ермилло по говору, по обличию вдруг смекнул, что это казак, лазутчик, пригласил к солдатке, напоил самогоном, а потом связал и -доставил в часть.

Казака уже обыскивали на предмет оружия, сейчас Коварский снял с его шеи ладанку, в ней могло быть донесение, но хранилась молитва, записанная тонким пером на ветхом пергаменте - дедова, прадедова. Буквами покрупнее: «Молитва при набеге».