Выше звезд и другие истории

– Это трудно описать. Точнее, невозможно. Сперва все словно расплывается, становится прозрачным, исчезает. Потом обрушивается свет, яркий, слепящий. Как на засвеченной пленке, когда в белизне ничего не разглядеть. И одновременно все вращается. Предметы меняют положение в пространстве и относительно друг друга, меняется перспектива – все меняется, причем без остановки. У меня от этого голова кругом. Думаю, мое зрение шлет информацию внутреннему уху. Знаете, как при той болезни внутреннего уха, только наоборот. Когда нарушается пространственная ориентация.

– Да, это называется синдромом Меньера. Особенно трудно бывает на лестницах и наклонных поверхностях.

– Я как будто смотрю вниз с большой высоты… или вверх, в высоту.

– Высота когда-нибудь вызывала у вас дискомфорт?

– С какой бы стати? Плевать мне на высоту. Что такое верх и низ в космосе? Видите, я не могу дать вам представление. Картинки как таковой не существует. Я пробовал всматриваться внимательнее, пытался… научиться видеть, но все без толку.

– Это требует немалого мужества, – после паузы заметил Шапир.

– В смысле? – резко переспросил Хьюз.

– Ну… когда самый важный для человеческого разума орган чувств – зрение – посылает информацию о несуществующих и непонятных объектах, жестко противореча сигналам от всех остальных систем – осязания, слуха, чувства равновесия и так далее, терпеть это на протяжении долгого времени, при каждой попытке открыть глаза, и не только терпеть, но и пытаться анализировать… Это весьма нелегко, скажу я вам.

– Поэтому я почти все время сижу, зажмурившись, – мрачно подытожил Хьюз. – Как та треклятая мартышка, что закрывает глаза лапами, дескать, «ничего не вижу».

– А когда вы все же открываете глаза и смотрите на какой-то предмет, про который точно знаете, что он есть – например, на свою руку, – что вы видите в этом случае?

– «Цветущий жужжащий беспорядок».

– Прямо по Уильяму Джеймсу[36], – удовлетворенно произнес Шапир. – О чем там он говорил… о восприятии мира младенцем, кажется? – У психиатра был приятный голос, мягкий и гладкий, словно подбитый шелком; невозможно было представить, что он на кого-то кричит или ругается. Шапир закивал, обдумывая слова Хьюза. – Вы сказали, что пытаетесь научиться видеть. Именно научиться?

Хьюз поколебался, потом с неожиданным доверием в голосе проговорил:

– Ну да. А что мне еще остается? Скорее всего, обычное зрение, такое, как у других людей, ко мне уже не вернется. Но я все-таки вижу, просто не понимаю, что именно. Какие-то бессмысленные образы. Я не различаю контуров, не различаю границ, даже между далеким и близким. Перед глазами что-то есть, но я не могу это описать, потому что это не предметы. У них нет форм. Вместо форм я вижу постоянные трансформации, метаморфозы. Я понятно выражаюсь?

– Да, вполне, – ответил Шапир, – только эти ощущения крайне трудно описать словами. А учитывая, что ваш опыт совершенно новый, уникальный и столь ошеломительный…

– И абсолютно иррациональный. Да-да, – с неподдельной благодарностью подхватил Хьюз. – Если бы я только мог вам показать, – печально добавил он.

Обоих астронавтов держали на десятом этаже большого военного госпиталя в Мэриленде. Покидать этаж им не разрешалось, а любого, кто их навещал, по-прежнему отправляли на десятидневный карантин, прежде чем выпустить обратно во внешний мир: в качестве объяснения до сих пор преобладала версия загадочной марсианской болезни. По настоянию доктора Шапира Хьюзу позволили подняться в сад, разбитый на крыше госпиталя (после чего лифт огородили лентой и в течение трех дней тщательно дезинфицировали).

Медики велели Хьюзу прикрыть рот и нос хирургической маской, а Шапир попросил его снять очки. Хьюз смиренно вошел в лифт с марлевой повязкой на лице и без очков, но крепко зажмурившись.

Насколько мог судить Шапир, выход из полутемного лифта на разогретую крышу, залитую дымчатым июльским солнцем, никак не повлиял на зрение Хьюза. Когда в глаза астронавту хлынул свет, тот не зажмурился еще сильнее, но приподнял подбородок, подставляя лицо приятному теплу, и жадно потянул ноздрями через марлю.

– С марта не вдыхал свежего воздуха, – посетовал он.

Разумеется, так оно и было. Все это время Хьюз дышал баллонным или кондиционированным воздухом – сперва в скафандре, потом в больничной палате.

– Скажите, вы сейчас ориентируетесь в пространстве? – спросил Шапир.

– Ни в малейшей степени. Здесь, снаружи, я чувствую себя еще более слепым. Боюсь сорваться вниз.

В коридоре и лифте Хьюз отказался от помощи, довольно споро нащупывая дорогу руками, и теперь, вопреки мрачной шутке насчет падения с края, принялся исследовать разбитый на крыше сад. Им овладел энтузиазм активного человека, выпущенного на волю после долгого заточения. Шапир задумчиво наблюдал за своим пациентом. Поначалу он опасался, что Хьюз налетит на низкую скамейку или столик, однако тот моментально научился обходить препятствия, продемонстрировав необычайную остроту тактильного восприятия; хоть он и пробирался вслепую, в его движениях сквозила грация.