Выше звезд и другие истории

Все, что в моих силах, – это оттягивать постановку диагноза и запросить разрешение на полноценный совместный анализ, подкрепив запрос уверенным прогнозом на полное излечение. Правда, я уже трижды бралась за черновик; очень трудно подобрать слова так, чтобы было понятно: недуг Ф. С. – идеологический (в этом случае мой диагноз хотя бы не зарубят сразу), но при этом не слишком серьезный и поддается терапии при помощи психоскопа. С другой стороны, к чему тратить почти год и использовать дорогое оборудование, если под рукой есть простой и дешевый метод, мгновенно дающий результат? Что бы я ни говорила, у них всегда есть этот неоспоримый довод. До проверки дел на врачебной комиссии осталось две недели. Я обязана составить отчет таким образом, чтобы они не смогли оспорить мой диагноз. Но что, если Флорес прав и все это лишь плохая комедия, ложь о лжи, и ТРТУ с самого начала отдало приказ: «Этого стереть начисто»?

(Без даты)

Сегодня заседание комиссии.

Если я останусь работать в отделении, то смогу приносить пользу, делать что-то хорошее Нет нет нет я даже в этот раз не смогла помочь даже с этим как же мне быть как остановить

(Без даты)

Ночью мне снилось будто я ехала верхом на медведе по глубокому ущелью между крутыми горными склонами уходящими в темное небо, была зима и на камнях блестел лед

(Без даты)

Завтра утром скажу Нейдс, что увольняюсь и прошу перевести меня в детскую больницу. Но она должна утвердить мой перевод. Если не утвердит, я окажусь на улице. Я уже практически там. Заперла дверь, чтобы написать эти строчки. А как только напишу, пойду и брошу дневник в печку. Безопасных мест больше нет.

Мы встретились в коридоре. Его сопровождал санитар.

Я взяла его за руку – крупную, костистую и холодную как лед. Он тихо спросил:

– Вот и все, Роза? Меня ведут на электрошок, да?

Я хотела, чтобы он не терял надежды, пока поднимается по лестнице и идет по коридору. Путь по коридору долгий. И я сказала:

– Нет, просто на обследование. Наверное, на ЭЭГ.

– Значит, завтра я вас увижу? – спросил он, и я ответила «да».

Так и вышло. Вечером я навестила его в палате. Он не спал.

– Флорес, я доктор Собель, – сказала я. – Я Роза.

– Приятно познакомиться, – с трудом выговорил он. На левой стороне его лица я заметила небольшой мышечный парез. Это пройдет.

Я Роза. Я – роза. Роза, та самая. Роза без цветка, сплошь шипы. Разум, который он создал, рука, которой он касался, зимняя роза.

Иной взгляд

Мириам стояла возле огромного окна в медцентре, смотрела вдаль и думала: двадцать пять лет я стою у этого окна и разглядываю этот пейзаж. И ни разу не видела того, что хочу увидеть.

Аще забуду тебе, Иерусалиме…[58]

Боль забылась, да. Ненависть и страх забылись. В изгнании человек не помнит серые дни и черные годы. Помнишь солнечный свет, сады, белоснежные города. И даже когда нарочно стараешься забыть, помнишь все равно, что Иерусалим был золотой.

Пейзаж за окном затянуло туманной дымкой. Солнце садилось за невысокую горную цепь под названием Арарат; садилось медленно, потому что Новый Сион вращается медленнее Старой Земли, сутки здесь длятся двадцать восемь часов; не столько садилось, сколько тоскливо сползало за тусклый горизонт. В небе не было облаков, которые закат мог бы окрасить в пылающие цвета. Облаков здесь почти никогда не бывало. Когда туманная дымка сгущалась, мог накрапывать мелкий дождик, словно водяная пыль; если дымка была реденькая, как сейчас, она висела, бесформенная, над головой. Полностью она не рассеивалась никогда. Не видно, какого цвета небо. Не видно звезд. Сквозь дымку, словно мутный спросонья глаз, глядело солнце – нет, не солнце, звезда NSC 641 (спектральный класс G), разбухшая, бугристая, как апельсиновая корка, – помните апельсины? сладкий сок на языке? сады Хайфы? – с неба смотрела NSC 641. А вы могли спокойно смотреть на нее. Никакого там слепящего золотого сияния. Два дебила таращатся друг на друга.

Через долину, подбираясь к зданиям Поселка, протянулись тени. В тени поля и леса были черными; на свету – бурыми, лиловыми и темно-красными. Мутные цвета – такие получаются, если слишком размажешь акварельные краски по листу бумаги и учительница, проходя мимо, говорит: «Надо бы тебе воду сменить, Мими, а то получается грязновато». Учительница добрая и не может сказать десятилетней козявке: «Мими, рисунок безнадежно испорчен, выбрось его и начни все заново».