Выживший во тьме

После осмотра провала я опять отправился на восток, решив идти вдоль обрыва, пока хватает продовольствия в мешке. Через несколько дней – а картина обрыва не менялась и всюду оставалась одинаковой – я вышел к краю города… Моего города, а не того, который все еще продолжался внизу.

Больше дороги не было. Вернее, ее не имелось и ранее, но идти вдоль обрыва стало более чем опасно. Насколько хватало зрения, впереди узкой полоской шла как бы гряда, отделявшая край обрыва от огромного озера. В любой момент эта перемычка могла быть размыта или разрушена новым подземным толчком – и тогда вся эта масса устремится вниз… Скорее всего, запасы водохранилища, хлынувшие на город с гор, каким-то образом задержались здесь – и теперь постепенно разлагались, лишенные притока свежих ручьев и горных рек. Я ощущал неимоверно затхлый запах, слышал хлюпанье, шумные вздохи… Такое впечатление, что вздыхала огромная жаба, то втягивая, то выпуская воздух, загаженный испарениями болот. Это и было болото – без края. Оно начиналось от самой оконечности руин и уходило вдаль – туда, где небо сливалось с землей. Вся восточная окраина города постепенно переходила в низменность, а та, в свою очередь – в чавкающую и покрытую зеленоватой ряской воду. Невозможно даже представить величину этого затопленного пространства: и на востоке, и на юге оно терялось, сливаясь с бурыми облаками. Я мог только подозревать, что где-то поодаль болото все же съезжало в провал, – об этом говорили шумные всплески и гул падавшей земли. Если со временем где-то образуется подходящий спуск в низину – скорее всего, именно здесь. Как вся вода еще не ушла туда – понять не пытался. Над болотом висело сплошное облако, мутное и белесое. Оно казалось даже мрачнее, чем небо, к которому я привык. Облако сливалось с ним – и получалось светлое пятно на фоне громоздившихся друг на друга туч. Где-то здесь и были испарившиеся холмы, над которыми взметнулся чудовищный атомный гриб… Я провел там одну ночь – и уже сразу по возвращении в подвал пожалел об этом.

Неугомонность и любопытство оказали плохую услугу: я заболел. По всей вероятности, чем-то простудным. Едва вернулся домой, как почувствовал слабость и озноб. Не помогало даже тепло очага, возле которого я сидел. В аптечке перебрал кучу лекарств – но не знал, какие мне нужны, и старался употреблять только хорошо знакомые… Все ощущения говорили о том, что это, скорее всего, грипп. Но я мог и ошибаться… Конечно, в каждой упаковке, на каждой скляночке имелась аннотация – сколько и от чего! А как я мог знать – от чего? Я старался ограничиваться только тем, что было мне хорошо известно – вроде аспирина или чего-либо безобидного. А чаще вообще предпочитал чай, заваренный на зверобое или чабреце, – запас лекарственных трав в аптеке тоже имелся достаточно солидный. Меня лихорадило дней семь – а ночью, наоборот, приступы озноба сменял жар. Тогда все одеяла, которыми я укрывался, летели на пол. Внутренности ныли, словно я долго катался по камням. Кое-как приготовив ужин, с трудом его съедал – аппетит пропал совершенно, – а затем вновь прислонялся головой к холодной стенке и так сидел в полудреме и ожидании неизвестно чего…

Постепенно до меня стало доходить очевидное. Тех, кто остался в живых, столь мало и они так далеко отсюда, что на их поиски я могу потратить всю жизнь… И еще больнее стало сознавать, что Катаклизм пронесся не только здесь. Моя семья… Мы оказались разделены тысячами километров, преодолеть которые невозможно и за годы странствий. Я успел отвыкнуть от них – почти всегда работал вдалеке от дома. Возвращение становилось праздником, за которым следовала новая командировка. Но тогда я хоть знал, что всегда смогу вернуться туда, где меня ждут. А что могло ожидать теперь? Ужас, который я пережил, не оставлял надежд ни на что… Все, что видели мои глаза, все, что происходило вокруг, могло означать только одно: Катаклизм затронул всю планету. И шансов на встречу просто нет…

Болезнь не отступала, но и не усиливалась. Ощущение слабости в членах стало привычным, и я стал подумывать, что это последствия облучения, под которое когда-то попал. Воспоминание о ядерном грибе, вознесшемся до облаков, говорило о том, что это более чем реально. А ведь было еще и какое-то свечение – в самом начале… Но кроме слабости и перепадов температуры больше ничего не происходило. Я, напротив, заметил, что у меня стало острее зрение. Как бы ни было темно – хоть днем, хоть ночью, – я настолько привык к этим сумеркам, что улавливал малейшие оттенки и мог безошибочно распознать очень далекие предметы…

Однажды ночью мне стало особенно плохо. Голова казалась невыносимо тяжелой, лицо горело, руки покрылись каплями пота. Я не удержал съеденный ужин – меня стошнило прямо на постель. Кое-как убравшись, без сил рухнул на влажную ткань, после чего забылся тяжелой, удушающей дремотой, которую и сном называть не стоило…