Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Автор замечательного исследования российского радика­лизма, итальянский историк Франко Вентури, утверждал, что активисты, «пошедшие в народ» в 1870-х, руководствовались трудами этнографов (Venturi 1982: 270). Отличный от город­ского общества и неизвестный ему «народ» (как называли рус­ских крестьян) можно было понять только через призму объек­тивирующей и экзотизирующей науки, которую в данном случае называли этнографией. Сплавляя этномифологию с со­циальным активизмом, народничество видело в крестьянстве молчащую, загадочную, обездоленную, добродетельную, нерас- члененную массу — людей, во всем отличных от самой народ­нической интеллигенции. Все, что народ делал или желал, ин­теллигенция узнавала от писателей, которые сами были частью той же интеллигенции (Frierson 1993; Offord 2010). Колониаль­ное прошлое, утверждала Гаятри Спивак, нельзя передать. Су- балтерн не говорит, а если он все же говорит, его речь неаутен­тична, а язык загрязнен западными значениями. В России субалтерном был народ, а за него говорили все, хором и враз­нобой: писатели, ученые, чиновники, священники. Возникав­шая российская этнография столкнулась в XIX веке с тем же парадоксом, который историки отметили в Индии XX века (Prakash 1994; Spivak 1994). Доминирующие дискурсы пред­ставляли суеверного крестьянина как фигуру за гранью разум­ного познания, вне категорий рациональности и прогресса. Но те же дискурсы утверждали, что эту субалтерную фигуру мож­но изучать и исследовать и, более того, что она уже доступна и прозрачна для специальных методов научного знания. Этот парадокс оказался плодотворным для нескольких областей российской гуманитарной науки. Ее всемирно признанные достижения выросли из изучения народной жизни крестьян и сектантов. Известный пример — структуралистский анализ ска­зок Владимира Проппа. Менее известно, что теория остране- ния Виктора Шкловского началась с его анализа хлыстовских песен (Эткинд 1998: 153).

Политизация раскола

Казанская служба была, возможно, первой публичной пани­хидой по жертвам Российской империи. Церковные власти хотели заключить Щапова в монастырь на покаяние, но Алек­сандр II посчитал, что профессор — лицо светское, даже если он занимается историей религии, и приказал Щапова аресто­вать. В феврале 1862 года, в первую годовщину освобождения крестьян, император помиловал Щапова. Опальный профессор был неожиданно назначен на службу в Министерство внутрен­них дел. Его новая должность была в Комиссии по делам рас­кольников, скопцов и других особо опасных сект, отвечавшей за полицейские меры против религиозных диссидентов. На этом посту Щапов продержался несколько месяцев, пока не был столь же неожиданно уволен. Министр просвещения пред­ложил отправить его в Восточную Сибирь в этнографическую экспедицию, но вместо этого царь отправил Щапова туда же в ссылку, под полицейским надзором.

За краткий период государственной службы мысль Щапова радикализовалась. В серии статей, опубликованных в столич­ных журналах, он пересмотрел историю сектантских движе­ний России, наделив их опыт националистическими и утопи­ческими смыслами. Описав великое множество случаев и ситуаций, Щапов увидел во всех них один общий элемент: ан­типравительственный протест. Щапов свел на нет традицион­ное различение между «старообрядцами» и «сектантами», со­гласно которому первые считались меньшим злом, хотя мало кто мог объяснить, в чем различие между ними. Историк оста­вил без внимания тех многочисленных раскольников, которых заботило только спасение души и не беспокоила политика. Среди русских христиан, оставшихся вне государственной цер­кви, было распространено множество верований и форм пове­дения1. И все же, утверждал Щапов, все сектанты и староверы в России прятали социальный протест под маской религиозно­го инакомыслия, объединяясь в «демократическую партию рас­кола» (1906: 1/451—505). Щаповская коллекция сект стоит в одном ряду с более известными достижениями русской этног­рафии, такими как словарь народного языка Даля, исследова­ния крестьянских обрядов и нравов, организованные Никола­ем Надеждиным, коллекция исторических легенд, собранная Павлом Рыбниковым, и сказок — Александром Афанасьевым. В XIX веке в России и Восточной Европе этнография стала ин­струментом национального самоформирования в точном со­ответствии с романтическими надеждами Гердера (Slezkine 1994; Gellner 1998). Ссылаясь на чистые добродетели народа и его мистические практики, этнография демонстрировала его яркое отличие от циничной, коммерческой, западнической ци­вилизации российских городов. Особенностью Щапова, сде­лавшего его неприемлемым для министерской этномифологии и вместе с тем захватывающе привлекательным для радикаль­ной молодежи, была агрессивная политизация народного опы­та в антиимперском ключе.