Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Взаимодействуя с типическими хронотопами и реальными историческими ситуациями, этот треугольный сюжет создает огромное разнообразие русского романа. Конечно, такое про­чтение упрощает дело: есть романы, у которых мало общего с нашим сюжетом, а в тех, которые в целом соответствуют схе­ме, есть много персонажей и сюжетных ходов, не вмещающих­ся в триангулярную модель. Однако я покажу, что в ее многооб­разных осуществлениях эта нарративная структура отражает тонкие особенности внутренней колонизации и их развитие в большом историческом времени. В финале этих богатых, раз­ветвленных нарративов мы часто можем разглядеть древний мотив жертвоприношения, разрешающий проблему, которую Жирар определил как «жертвенный кризис». В зависимости от того, кого именно роман приносит в жертву — Человека из На­рода, Человека Культуры или Русскую Красавицу, — можно выде­лить несколько типов триангулярного сюжета. Еще одна гипоте­за состоит в том, что на протяжении XIX века в роли романной жертвы персонажи-мужчины постепенно замещали женщин.

Дар и милость

В 1882 году французский историк Эрнест Ренан опреде­лил «нацию» через общий опыт страдания и жертвоприно­шения. «Общее страдание сильнее объединяет, чем радость... Нация — это великая солидарность, основанная на чувстве

358

жертвы» (Reran 1996: 53). Ренан имел в виду войны и револю­ции, но в вымышленной жизни, которую создает культура, эти жертвенные нарративы проигрываются без пролития настоя­щей крови. За сорок лет до Ренана герой русского романа рас­суждал так «Мы неспособны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность». Это слова Печорина из «Героя нашего времени» Лермонтова (1840). Среди персонажей, гибнущих по ходу действия этого романа, большинство — жен­щины; Печорин, вероятно, не считал их «великой жертвой». В поэме «Демон» Лермонтов изображает падшего ангела, влюб­ленного в женщину Кавказа. Погубленная его возвышенной страстью, она умирает после поцелуя, а Демон в печали улета­ет. Ничего не случилось: в колонии погибла еще одна женщи­на. Если бы все произошло наоборот — демон-мужчина, заг­рязненный низкой плотью, умер, — перевернулся бы ад и содрогнулись небеса, случилась бы своего рода революция. Но в русской литературе такое станет возможным значитель­но позже, когда возможность собственного счастия соединит­ся с благом человечества, а путь к нему будет открыт великими жертвами. Жертвенная смерть много значила для романтиче­ского текста, но не менее важен и выбор жертвы: мужчина это или женщина, человек из высших или низших сословий? Пол и класс жертвы — исторические переменные, ключевые эле­менты в развитии сюжета.

Пушкин сформировал триангулярную конструкцию в «Ка­питанской дочке»: восставший казак Пугачев — Человек из На­рода, молодой офицер императорской армии Гринев — Чело­век Культуры, и Машенька — Русская Красавица. В народе скрыты ужасающие глубины, тайная сила и невыразимая муд­рость; за государством лишь дурная дисциплина и чуждая ра­циональность. Казак-старовер и романтический бунтовщик, Пугачев пугает и чарует всех, даже Гринева, в остальном верно­го империи. История разыгрывается в большом имперском пространстве между Санкт-Петербургом и Оренбургом — сто-

359

лицей, расположенной на периферии, и далекой провинцией в географическом центре империи. В этническом и культурном отношении смесь казаков, башкир и беглых русских, восстав­ших в оренбургских степях, не так уж сильно отличалась от своего противника — нерегулярных частей императорской армии. Обе стороны сражались против своих, и все же их борь­ба принадлежит истории колониальных войн. Многие персо­нажи «Капитанской дочки» — и пугачевцы, и армейские офи­церы — начали императорскую службу во время Семилетней войны с Пруссией (Кретинин 1996). Гринев очень похож и на исторического Болотова, только родился двадцатью годами позже, и на своего ровесника Державина. Бунтовщики носят русские бороды и восточные штаны — татарские шаровары у Пугачева, киргизские у его товарища. Пушкин описывает бун­товщиков со смесью ориенталистских предрассудков и уваже­ния, а русских и немцев, которые представляют имперскую власть в степи, с немалой иронией.