Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Без культурных дистанций нет империи. В России столич­ная элита часто воспринимала такие дистанции парадоксаль­ным образом: покоренные народы — русский и иные — счита­лись наделенными более высокой культурой и моралью, чем сама элита. Имперские офицеры, администраторы и интеллек­туалы все более интересовались малейшими особенностями жизни колонизованных народов, славянских и других. Для од­них эти имперские познания остались хобби, для других ста­ли идеологией и едва ли не религией, для третьих — професси­ей. За знанием следовали практические навыки имитации, как правило взаимной, хотя и не обязательно симметричной. В сум­ме эту своеобразную ситуацию я характеризую как отрицатель­ную гегемонию. Она была свойственна не только российской колониальной ситуации, но характеризовала внутреннюю ко­лонизацию и в других государствах. Хотя концепцию ориента­лизма иногда осмысляют исключительно в аспекте эксплуата­ции, колониальный субъект нередко идеализировался как «высший» в сравнении со столичным наблюдателем или меч­тателем. Для британцев и французов в XIX веке Восток часто был «местом паломничества», «экзотической, но потому осо­бенно привлекательной реальности» (Сайд 2006:265—269); но британцы искали знания и наслаждения Востока далеко за мо­рями, россияне — в глубинах собственной страны. Укоренив­шись в воображении общества, идея различия стала обоюдоо­стрым лезвием, идеологическими качелями. Когда правящие и пишущие элиты приписывали «благородным дикарям» и «про­стым мужикам» самые невероятные добродетели, такие как изначальное равенство, бескорыстное трудолюбие, врожден­ное чувство справедливости и любовь к страданию, этот не­скончаемый поток этномифологии не мешал угнетать населе­ние. Наоборот, творческие конструкты верхов поддерживали эксплуатацию низов тонкими и парадоксальными способами. Тем, кто жил доходами со своих поместий, было приятно ду­мать, что благодаря своей возвышенной вере крестьяне не нуж­даются в частной собственности. Некоторым интеллектуалам всегда удается убедить себя, что крестьяне, или славяне, или женщины, или студенты просто любят страдать.

От триумфа при Петре I до краха при Николае II империя постоянно стремилась утвердить свою культурную гегемонию. Всегда озабоченная силовым доминированием, она тратила огромные средства и на то, чтобы показать миру вдохновен­ный и вдохновляющий облик, который вызывал бы верность у подданных, уважение у друзей и страх у врагов. Но силовое обладание давалось этой империи легче, чем культурное пре­обладание. Самым амбициозным проектом имперской гегемо­нии оказалась постройка Санкт-Петербурга, но культурная мифология этого города переполнена образами вины, Потопа и Апокалипсиса. От «Медного всадника» Пушкина до «Реквие­ма» Ахматовой образцовые петербургские тексты выражали на­родное страдание в особенных формах, связанных с предназ­начением столицы. В Академическом зале Русского музея в Петербурге (1895), главной витрине поздней империи, забот­ливая рука собрала гигантские картины, воплощавшие апока­липтическое ожидание, присущее имперской столице, разде­лявшееся царской семьей и подтвержденное революцией: «Последний день Помпеи» Карла Брюллова, «Медный змий» Федора Бруни, «Девятый вал» Ивана Айвазовского.

Несмотря на масштабную программу культурного импорта и использование перспективных технологий, таких как фейер­верки, империя постоянно возвращалась к силовому подавле­нию недовольства русского народа и национализма народов нерусских. На этом фоне поразителен успех русской литерату­ры как самого успешного института культурной гегемонии империи. Исполняя свою функцию — дать многоязычным под­данным, рассеянным на огромной территории, единый запас культурных символов, — литература все сильнее критиковала другие имперские институты. Начавшись в XVIII веке, преобла­дание литературного вымысла как ведущего жанра политиче­ского протеста продолжалось весь XIX век и перешло в совет­ский и, кажется, постсоветский периоды. Исполняя эту роль, русская литература приобрела множество поклонников в Рос­сии и вне ее. Культурная власть литературы демонстрировала сложную диалектику: чем более продуктивным был литератур­ный текст в осуществлении культурной гегемонии, тем более критическим и, в конечном итоге, разрушительным он стано­вился для аппарата доминирования. За три столетия русская литература создала великую сагу политического инакомыслия и доказательство трансформирующей силы культуры. Заселяя неисследованное пространство между отступающим импери­ализмом, возникающим национализмом и амбициозным уто­пизмом, русская литература создала парадигму постимперско­го человечества. Ее классическим текстам рукоплескали колониальные читатели по всему миру.