Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

В Средние века и в период, известный в других странах как Возрождение, популяции диких, пушистых, драгоценных зве­рей определяли российскую экспансию. В далеких арктичес­ких колониях возникали зимние дороги, меховые фактории и охраняемые склады пушнины. Меха шли на запад и выменива­лись на серебро и оружие; промышенники шли на восток. Кон­ные сани с мягкой рухлядью играли в Северной Евразии ту же роль, что в южной ее части играли верблюжьи караваны Вели­кого шелкового пути, куда лучше известные истории. Открыв чужое для себя племя, империя не оставляла его в покое. Сме­шанные, разделенные, уничтоженные или созданные этносы были не сырыми продуктами природы, а блюдами имперской кухни. Этномифологические представления о фольклоре и ха­рактере покоренного народа обслуживали интересы власти. Имперские и колониальные элиты определяли себя по контра­сту друг с другом и со своими соотечественниками из низших классов. Описанные в главах 5—7, эти процессы задействова­ли иные механизмы, чем те, что описаны в заморских колони­ях европейских держав. Как некий структуралист, Российская империя накладывала сословную матрицу на хаотическую мо­заику религиозных различий, местных традиций, прав соб­ственности и, наконец, самой географии. Но поток истории, подобно деконструкции в действии, неизбежно смешивал и преодолевал эти схемы.

Как говорили Вальтеру Беньямину его московские друзья, России не стоило интересоваться Востоком потому, что она сама была востоком. Внутреннее противоречие, заложенное в этой формуле, стало постоянной темой русской культуры. Так, в пушкинской «Сказке о золотом петушке» магический помощ­ник, выполняющий функции внешней разведки, кричит «обра­тившись на восток»: оттуда исходит угроза царству. На деле уг­роза исходит изнутри, от скопца, члена народной секты. Между царем и скопцом выстроены все различия, какие только могут существовать между людьми; при этом оба они русские. Царь боится врага, но гибнет в схватке с другом. Он готов воевать на Востоке, но не справляется с колонизующей ролью в отноше­нии собственного, не менее экзотического народа. В этой ис­тории два востока — один внешний, географический, поме­щенный в Шемахе (нынешнее Баку), откуда царь получил свою царицу; и другой внутренний, сектантский и столь же чуждый. Русский царь гибнет от их зловещего союза.

Та же двойственность Востока есть и в других шедеврах на эту тему, например в картине Репина «Казаки пишут письмо турецкому султану» (1891). Полномочные представители наро­да, казаки показаны в образе восточной стихии, детьми приро­ды, неграмотными творцами народной культуры. Их издеватель­ские усилия адресованы субъекту еще более ориентальному, чем они сами, турецкому султану. Его в картине нет, есть только его имя, но это его далекое присутствие/отсутствие приводит в движение всех действующих лиц. Писарь, непохожий на каза­ков, но похожий на Гоголя, тщится передать карнавал народной культуры правильным канцелярским языком. Все тут славяне, но культурное расстояние между казаками и писарем вряд ли меньше, чем между ними и султаном. В лице писаря Запад, с его письмом и рациональностью, пытается посредничать между востоком казаков и Востоком султана; писарь наверно состоит на службе, но получает очевидное удовольствие от общения с народом. Казак в центре картины выразительно показывает назад: там султан, адресат письма, и там географический вос­ток. Мы вместе с автором оказываемся на западе от казаков. Картина назидательно рассказывает о бессилии письма перед устным словом, профессиональной культуры перед народной, Запада перед Востоком. Восток расщеплен надвое, как в сцене Мышкина с китайской вазой (см. главу 12). Внутренний восток есть предмет восторга и любования; он радикально отличен от Востока султанов, предмета традиционного ориентализма. Сюжет Репина тонок и ироничен, в нем есть и злорадство в отношении далекой и никчемной власти, и притча о необходи­мости Запада и письма: всем, и казакам и султану, нужен писарь, и всем нужны художник и зритель. Иными словами, картина читается и как ориентальная утопия типа евразийской, и как ее насмешливая деконструкция. Второй мир обращается к Третьему, но без Первого им не обойтись. Женщин в этой кар­тине нет. Скорее всего, в своем колониально-освободитель­ном протесте казаки рассказывают султану, что они не будут платить ему дань, а еще лучше — сделают его женщиной.