Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

летиями закупали в Архангельске. Крепостное право, однако, появилось не вокруг Архангельска, а во внутренних провинци­ях России, где об экспорте стали думать только с появлением железных дорог. Василий Ключевский (1913) показал, что чем ближе губерния находилась к Москве, тем выше в ней был про­цент крепостных. Историк полагал, что пояс крепостного на­селения вокруг Москвы отвечал потребностям ее обороны, а не экономики.

Миллионы крепостных были русскими и православными, и как бы мы ни определяли центр этой империи — географичес­ки, религиозно, этнически, — чем ближе к нему, тем больше было крепостных. В личном владении помещиков оказались белые по расе, русские по языку, православные по вероиспо­веданию крестьяне центральных областей России. Крепост­ных в помещичьем владении почти не было в Северной Рос­сии и в Сибири. Не было их и среди калмыков, казахов, евреев и северных народов, почти не было среди татар и очень мало — среди русских староверов и сектантов (Kappeler 2001:30). Ника­кая теория не объяснила такую избирательность русской не­свободы. Ни церковь, ни государство, ни интеллигенция не сформулировали чего-либо подобного расовой мифологии американских плантаторов, согласно которой африканцы по своему характеру подходят на роль рабов, а коренные народы Америки не подходят (Nash 2000). Но практика закрепощения была вполне в русле невысказанной и, несомненно, русофоб­ской идеи, что именно и только православные русские подхо­дят на роль крепостных. Много позднее освобождение кресть­ян шло в том же ключе. Великие реформы середины XIX века были сначала опробованы на периферии империи, в балтий­ских и польских землях, где крепостными бывало и русское, и нерусское население, а потом применены к ее центру. За дол­гую историю крепостного права крестьяне внутренних губер­ний были порабощены раньше и в гораздо больших пропорци­ях, чем крестьяне имперской периферии, и освобождены они были позже.

195

В сравнительном исследовании рабства американский ис­торик Орландо Паттерсон определяет российское крепостное право как «основанное на радикальном исключении»: крепос­тного считали «внутренним ссыльным», лишенным защиты за­кона и личных прав. В то время как мифология рабства часто оправдывала его иноземным или иноверческим происхожде­нием рабов, которых считали потомками пленных и предста­вителями низших рас, Православная церковь поощряла закаба­ление православных православными, но не объясняла их неравенство: «Россия — единственная христианская страна, где церковь не определяла раба как обращенного неверного». Раб­ство требует конструирования культурной дистанции между господином и рабом в терминах стабильных различий, кото­рые нельзя сменить или подделать, — расовых, религиозных, языковых. Но вместо того чтобы оправдать свою власть, пред­ставив крепостного пленным иностранцем или его потомком, российский крепостник «поступал наоборот: называл сам себя иностранцем благородного происхождения» (Patterson 1982: 43—44). Рюрикович из древнего рода или служака-пет- ровец, типичный помещик держал сотни или тысячи крепост­ных в состоянии социальной смерти. С 1б49 по 1861 год кре­постных можно было законно покупать, продавать и закладывать, пусть в большинстве случаев не поодиночке, а семьями. Крепо­стные не могли заключать договоры, быть свидетелями в суде или жаловаться на хозяина. У них, однако, оставалось право на жизнь. Помещики могли и, с точки зрения государства и церк­ви, должны были заставлять крепостных работать любыми спо­собами; они лишь не могли убивать их.

Российские помещики получали от своих владений экономи­ческие блага, которые можно было измерить в цифрах, и другие блага, неизмеримые и невыразимые. «Управляя государством как сатрапы или колониальные чиновники» (Frank 1999: 8), земле­владельцы кормились трудом своих крепостных, получая от них продукты питания и все остальное, что могла дать земля, и поощряли крестьян везти свои изделия на рынок, собирая с их

196