Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

В определенных ситуациях порох, универсальная субстан­ция доминирования, обеспечивал и гегемонию над сердцами и умами подданных. В редкие мгновения ритуального единения салюты и фейерверки создавали официальный язык, объеди­нявший неграмотных и образованных, владевших менявшими­ся языками империи и тех, кто их не знал. Своей способностью подражать стихиям фейерверки позволяли империи говорить с подданными на языке света, движения и звука, который был уникально свободным от культурной специфики.

Начиная с Петра I фейерверки демонстрировали поддан­ным мощь и красоту империи. Переполненные аллегорически­ми значениями, они поражали всех, хотя только владевшие высоким языком культуры могли расшифровать их скрытые послания. Стихи и эмблемы высвечивались, вертелись и взры­вались в небе, позволяя ритуалам империи подражать деяниям бога-громовержца. Петр видел педагогическую связь между фейерверками и огнестрельным оружием: привыкши к фейер­веркам, подданные будут меньше бояться пушек, говорил он. Создание фейерверков было одной из основных функций Им­ператорской Академии наук в Санкт-Петербурге: таким спосо­бом Академия доказывала свою пользу для государства. Размах фейерверков был поистине современным: в 1732 году на Неве за две минуты были зажжены 30 тысяч факелов (Сариева 2000:89). Регулярные фейерверки были одним из немногих событий в имперской России, в которых элита соединялась с массами, — первым средством массовой коммуникации. Празднуя победу над шведами в 1710 году, пылающий российский орел запускал ракету в горящего шведского льва. Фейерверки изображали битвы, пейзажи, карты и показывали другие образы колониаль­ного завоевания — турецкие крепости, шведские корабли, а однажды, в 1748-м, даже сибирский кедр (Werrett 2010). Фейер­верк на коронации Екатерины II в числе прочего содержал «ал­легорический образ России», который сопровождался салютом из 101 орудия (Wortman 1995: 1/118). В 1789 году появилась инструкция, как самому сделать фейерверк; она была предназна­чена дворянам, желавшим поразить этим зрелищем собствен­ных дворовых (Сариева 2000). В 1857 году Николай Игнатьев пу­тешествовал с отрядом казаков по Средней Азии. Когда его атаковали туркмены, он разогнал их, запустив фейерверк: кочев­ники были так поражены «дьявольским огнем», что «молили о прощении» (Stead 1888: 272), с похожей историей мы познако­мимся и в «Очарованном страннике» Лескова (1872). Андрей Болотов, российский офицер, изучавший философию и пиро­технику в Кенигсберге, тонко определил функцию фейерверка: «Самою пышностию оного ослепить народ подлый» (1986:448).

Созданные человеком образы рая, фейерверки иллюстриро­вали самую сложную доктрину имперской философии — власть изменять природу и возвышать культуру чистой волей суверена. Процесс такой сублимации еще более впечатлял тех, кто знал,

Илл. 13. Фейерверки в честь Екатерины во время путешествия в Крым. Неизвестный художник 1780 

как в России производили порох — в буртах, куда сваливали на­воз и золу, поливая сверху мочой. До изобретения радио и кино, а может и вообще никогда, человечество не знало более уни­версального — межэтнического, трансъязыкового, межсослов­ного — опыта, чем фейерверк. В этих шумных и красочных представлениях была энергия, которая могла, пусть на мгнове­ние, объединить свободных и рабов, бедных и богатых, ученых и безграмотных. Огнестрельное оружие было средством доми­нирования, фейерверк — средством гегемонии. Но оружие стре­ляло всегда, а фейерверки по праздникам.

«Пороха в России что песка», — шутил датский посол при дворе Петра I Quel 1899: 257). По мере того как предприимчи­вые подданные империи подрывали ее монополию на порох, оружие и фейерверки, заканчивался и Высокий Имперский период. Порошок, которым побеждали врагов и праздновали победы, сгодился и на то, чтобы убивать императоров и унич­тожить империю.

Глава 7

Дисциплинарные шестерни

Центральная тема в российской мысли XIX века и важный предмет исследований советских историков — крепостное право утратило прежнее значение в постсоветской историо­графии. Как это нередко бывало в исследованиях России, изме­нение интересов произошло параллельно в российской и в западной науке. Чтобы оценить это явление, стоит подумать о контрасте между процветающими исследованиями рабства и расы в США и несуществующими работами о крепостном пра­ве в современной России.