Your Mistake

Не успел я дернуться, почти без чувств от беспокойства, как прибежали Тим и Мак-Ботт; милорда с ними не было, но Тим подвел меня к окну и указал на робкий огонек в ночи. Кое-как определившись, я понял, что смотрю на полюбившееся мне плато, и что Курт там, в старом доме, в комнате, подготовленной к его возможному ночлегу.

– Там Гордон, дежурит поблизости, – сказал Мак-Ботт, – но лучше бы вам самому поехать, доктор, если готовы рискнуть. Таким милорда я еще не видел.

Я готов был рискнуть. Я помнил, что обещал ему не подставляться, но выбора не было.

Не расседланный конь ждал меня у ворот замка, я наспех оделся и выбежал в ночь; жеребец заартачился, отказываясь покидать близкое тепло конюшни, но подчинился моей руке и снова зарысил в ночь и стужу.

Через десять минут я стоял у дверей старого дома и тщетно высматривал Гордона, которому хотел передать коня. Пришлось привязать страдальца под прикрытием навеса; я виновато похлопал его по холке и толкнул незапертую дверь.

Оставив мокрый плащ в прихожей, я осторожно шагнул в гостиную и замер, не делая резких движений.

***

Курт сидел на диване, вприщур глядя на пламя камина, оно отражалось в его серых глазах, но не могло их согреть, в ужасе бросаясь прочь и замерзая в полете. В комнате было холодно, несмотря на камин, так холодно, что я невольно передернул плечами.

Мак-Феникс гневно вскинул голову, но, увидев меня, вновь мрачно уставился перед собой; в руках он держал трубку, подаренную мной когда-то, в воздухе плыл легкий запах табака. Я решился, сделал несколько шагов и сел рядом, плечом к плечу на диван, вынул из его безвольных пальцев трубку и затянулся, смакуя новый сорт, изготовленный явно по заказу Мак-Феникса. Курт не протестовал и как-то сразу привалился ко мне, точно искал тепла и поддержки, его все еще трясло, то ли от бешенства, то ли от дикой скачки в холодной ночи.

Я поднял руку и обнял его, молча и крепко притянув, стараясь отогреть тело и душу, но это было мне не по силам: Снежная Королева не собиралась отпускать свою жертву, и новый осколок глубоко проник в израненное, насквозь промороженное сердце.

– Нравится? – спросил Мак-Феникс, кивая на трубку. Я подтвердил, и он улыбнулся, как прежде, уголками губ, скорее из вежливости, чем из чувства. – Под этот рецепт я получил патент, процентов от продажи нам хватило бы на всякие приятные мелочи.

У меня перехватило горло, стало больно не то что глотать, дышать, и я спросил немеющими от волнения губами:

– Еще есть «мы», Курт?

Он искоса глянул на меня ледяными своими глазами и дернул плечом:

– Ты против?

Я покачал головой и уткнулся носом в его волосы.

– Значит, есть, – подытожил лорд. – Пока есть. По крайней мере, до завтра.

– Что мне сделать для тебя, Курт? Хочешь, я уеду?

– Поздно, – отрезал Мак-Феникс. – Теперь она воспримет это как капитуляцию, так что, мой любитель замочных скважин, ты останешься и будешь играть. Со мной или против меня, как будет угодно.

– Ты ведь знаешь, кто я, – не поднимая головы, напомнил я. – Я полицейский психолог, приставленный к тебе соглядатай, я оказался рядом с тобой лишь потому, что хотел поймать дорсетского убийцу.

– Да, Джеймс, я знаю. Этот факт неизменно меня забавлял: роман полицейского и маньяка. Согласись, это смешно.

– Мне не смешно! Ты все сделал, чтобы влюбить меня, Курт.

– Ложное обвинение, милый: я все сделал, чтобы совратить тебя. Влюблялся ты по своему почину, я ведь предупреждал: не вздумай!

Он помолчал с жестокой улыбкой, потом признал, старательно играя в справедливость:

– Хотя не спорю, мне приятно. Ты, правда, меня любишь?

– Правда, – я обреченно кивнул и отпустил его, сел прямо.

Он посмотрел на меня с оттенком то ли грусти, то ли сожаления, едва различимо вздохнул:

– Завтра проверим, пингвин. Завтрашний день – как карнавал, срывает маски.

И снова я сломался на «пингвине», было так больно, так страшно, точно я стоял перед бездной, и за спиной осталось все, чем дорожил, о чем мечтал, а впереди только тьма, одиночество и холод. Я содрогнулся всем телом и уронил голову на руки, едва сдержав рыдание. Курт рывком поднял меня и прижал к себе, гладя волосы, пальцы его дрожали:

– Ну, ну, держи себя в руках, Джеймс Патерсон, не плачь, я же не плачу.

– Я люблю тебя, Курт, – зашептал я с безумным, безнадежным пылом, – пожалуйста, ну пожалуйста, не разрушай вот это все, оглянись, ведь нам хорошо было вместе, опомнись, Курт, одумайся!

– Знаешь, в чем между нами разница, Джеймс? – тихо спросил меня Курт. – Я знаю, куда иду, а ты, как мне кажется, сбился с дороги. Сегодня ты мечтал убить во имя моей чести, но завтра ты намерен помешать мне сделать то же самое во имя той же цели. Не вижу логики, пингвин.

– И не увидишь, – вздохнул я, вновь прижимаясь к лорду. – Я крайне нелогичная птица.

– Что есть, то есть, – в его улыбке скользнула вдруг былая теплота. – Ты просто первородный чувственный хаос.

– Не оставляй меня.