За линией фронта

Садимся в сани вместе со старостой. Машка быстро выносит нас за околицу. Снова снежные просторы, залитые солнцем. От быстрой езды свистит ветер в ушах. Как хороша эта снежная ширь…

Из головы не выходит севская история. Странно. Шперлинг и Половцев как будто одинаково боятся и агента гестапо и советского человека. Почему-то все острее становится чувство, что мы напрасно отпустили Мусю: не вырваться девушке из этого логова…

Однако надо кончать со старостой.

— Ты знаешь, куда мы тебя везем? — спрашиваю я.

— Никак нет.

— Расстреливать.

— Меня… За что? — и глаза у старосты растерянные, недоумевающие.

— За то, что ты староста.

— Как же так получается?.. Как же так? Одни ставят, другие стреляют?

— Ставили фашисты, а расстреливать будут партизаны. Ясно?

— Партизаны? — Староста пристально смотрит на меня. В его глазах страх. И вдруг этот страх исчезает, и они смеются, эти только что насмерть перепуганные глаза. — Ну, нет, тут уж вы меня не разыграете! Хоть я партизан и не видел, но такими они не бывают.

— Не веришь? — холодно спрашивает Пашкевич. — Смотри!

Пашкевич расстегивает полушубок, показывая свою гимнастерку и знаки различия в петлицах.

Староста удивленно, внимательно смотрит на Пашкевича, переводит глаза на меня и снова смотрит на Николая. Наконец, уверившись, очевидно, что его не обманывают, неожиданно спокойно говорит:

— Раз такое дело, товарищи, сперва народ спросите, надо ли стрелять. Хоть я и староста, а немцы от меня ни шиша не получили. Вот, к примеру, вчерашний день. Приехали полицаи за командиром полка, а командир-то этот скрывается у меня в селе и обучает мой народ.

— Какой народ? Чему обучает? — сбитый с толку неожиданным заявлением, ничего не понимая, спрашивает Пашкевич.

— Обыкновенный народ. Советский… Им бы вот-вот в лес уйти, а тут эта девка нагрянула. И настырная такая: так и шарит, так и шарит.

Староста говорит спокойно, а я смотрю на него и никак не могу понять — правду он говорит или врет, надеясь хотя бы на час продлить свою жизнь. Хитрый человек — у него на каждый случай припасено: для нас — командир полка, для фашистов — как будто безупречная работа старосты.

Резко поворачиваю Машку обратно.

— Ну, старик, показывай своего командира. Если соврал — пуля…

Сани останавливаются у маленькой хатки. Открывает старуха. Староста шепчется с ней и приглашает войти. Хата пуста. Минут через пять входит высокий военный. Он слегка хромает. Мы показываем ему наши документы. Когда он читает их, его большие черные глаза сияют.

— Дмитрий Балясов, командир артиллерийского-полка! — радостно улыбаясь, громко рапортует он…

Балясов рассказывает, как ранили его, как раненого подобрали жители, какие хорошие хлопцы в его группе и какую базу создал ему староста из колхозных запасов — на два года хватит: мука, мясо, десять бочек меда…

— Положим, не десять, а девять с половиной, — поправил старик. — Одну-то вы с хлопцами порядком почали.

Простившись со старостой и захватив Балясова, выезжаем в Селечню: скоро должны приехать брасовцы…

Богатырь, видимо, волновался: он встречает нас у околицы.

— А я уже за вами собрался… Все в порядке? Ну, хорошо. И у нас неплохо.

— Брасовцы пришли? — перебиваю его.

— Приходил связной. Просят к ним приехать в отряд. Обещали прислать за нами поздно ночью… Нашего полку прибыло, Александр. Нашел-таки комиссара авиаполка, которого мы разыскивали. Владимир Тулупов.

— Тулупов? Володька? — радостно переспрашивает Балясов. — Ну и встреча! Это ведь мой старый друг. Где он?

— Вот мы к нему и пойдем сейчас. Там небось ждут-не дождутся с вами Новый год встречать.

Тулупов поджидает нас на пороге и вводит в дом. У стола, заставленного соблазнительными яствами, суетятся Рева и старенькая морщинистая хозяйка.

— Ну як же так можно? — журит нас Павел. — Прямо сердце на части рвалось: неужели, думаю, из-за этих полуночников даже стопки под Новый год не выпью?

— Володенька, будь хозяином, — обращаясь к Тулупову, ласково говорит старушка. — Зови гостей к столу: уже без десяти двенадцать.

Ровно в двенадцать поднимается Тулупов.

— Когда подбили мой самолет и я оказался здесь, в тылу, жизнь мне представлялась ночью, темной беспросветной ночью. Потом подобрали меня люди, начал я к ним присматриваться. Легче стало. Наконец, нашел-вас…

Хозяйка приносит патефон.

— Гуляйте, дорогие. Сегодня праздник у меня. Я ведь Володю как родного сына выхаживала, когда он с неба-то свалился. Лежал у меня в хате, мучился без дела, все на лес смотрел. «Уйду», — говорит. Я к нему хороших ребят стала приводить. Повеселел мой Владимир, часами с ними беседовал. А потом снова затвердил: «Ухожу. С товарищами ухожу». А куда ему уходить, когда он и по сей день хромает? Я уж и так и этак — все хотела его до сегодняшнего дня сберечь. Чуяло сердце, что под Новый год счастье ему выпадет. Вот и выпало…

Павел возится с патефоном. Пашкевич протягивает ему пластинку — и уже несется по хате: