Задержи дыхание и другие рассказы

После нескольких месяцев работы бок о бок Мар научилась понимать по озадаченному виду Дилан, что та расстроена.

– Что случилось? – спрашивает Мар.

– Я сейчас заметила, что шеф разослал всем мейл, где наш любимый город именуется Сэм-Франциско.

– Ой. Не говори ему. Он ужасно не любит ошибаться.

– Придётся. – Дилан двадцать три, она только что закончила университет. Мар на десяток лет старше, и всё же в подобных ситуациях она перед Дилан преклоняется. Сама-то Мар охотно передоверила бы другим сомнительную честь указать начальнику на его ошибку: он как раз из тех, кто готов растерзать за дурные вести.

Дилан встаёт из-за стола, одёргивает жакет и смотрит мимо Мар в окно. Голубое небо куполом вздымается над крутыми холмами. Здесь, в Сан-Франциско, небо всегда голубое. Мар подозревает, что Дилан видит больше оттенков, чем доступно Мар. Дилан здесь родилась и выросла и однажды сказала Мар, что в её восприятии небеса над Сан-Франциско всегда разноцветные.

Дилан отворачивается от окна.

– Интересно, каково это – жить внутри опечатки? Представь себе, что мы живём в альтернативной вселенной в городе, названном в честь Сэма. Или в честь Сэм? Вдруг это женщина по имени Саманта Франциско? На что походил бы наш мир?

Мар смеётся. Ей хотелось бы потянуть шутливую паузу.

– Возможно, легче было бы мириться с ошибками?

– Только не ему.

Дилан в два шага пересекает кабинет и стучится в дверь шефа. Голова у неё высоко поднята, плечи развёрнуты. Мар надевает наушники и прибавляет звук. Их офис слишком тесен для подобных моментов. Она размышляет о своих чувствах к Дилан. Ей есть о чём подумать.

Чем порадовать больную сослуживицу

Пошли ей фотографию белого нарцисса «пайпервайт».

На прошлой неделе она восхищалась, как невероятно быстро он растёт. Каждый день с ним происходит что-то новое. Вчера поникли листья, и она предположила, что цветку недостаёт света. Подвинула его поближе к окну.

Сегодня ей стало хуже, и на работу она не вышла, а у нарцисса листья опять упругие и прямые.

Мать розы

На чёрно-белой фотографии, которую Роза всегда держала рядом с матрасом, её мать курит в вестибюле университетской библиотеки, а трёхлетняя Роза стоит поодаль и глядит на мать. На маме расклешённые джинсы и трикотажный свитер, он так обтягивает маленькие груди, что они кажутся полнее, чем на самом деле, и здоровее, чем это выяснится впоследствии. Волосы, стриженные до подбородка и слегка завитые на концах, откинуты назад и полностью открывают лицо. Роза скорее воображает, чем помнит, как мать сама стрижёт себе волосы.

Её мать была такая клёвая. Самая клёвая.

С матраса в мансарде над тату-салоном Роза переселяется в спальный мешок в палатке, раскинутой в лесном заповеднике, а оттуда на двухъярусную кровать в лыжном домике. И зарабатывает себе на компьютер. В те годы – когда она всматривается в фотографию – острее всего её волнует пространство между мамой и дочкой; несколько десятков сантиметров отделяют её, трёхлетнюю, от матери. Она пытается заполнить это пространство книгами. Французскими книгами, потому что мать была француженкой.

Роза не знает, куда мать дела книги, с которыми постоянно работала. Но книги, как оказывается, навязывают людям собственные законы. Роза взрослеет. Она получает магистерскую степень и собирается на Гаити преподавать английский язык и изучать креольскую литературу. Сейчас, когда она смотрит на фото, она обращает внимание на открытую дверь в учебный класс и то, что они с матерью стоят по разные стороны этой двери.

По яникову счёту

Стоял промозглый июньский день. Из-за дождя мы с братом застряли в маленькой бабушкиной кухне да так и проторчали там весь день, помогая ей переставлять банки на полках, размораживать холодильник, протирать плиту. К ужину дождь перестал, и, когда мы с Петей закончили мыть и ополаскивать посуду, бабушка наконец отпустила нас к Янику. «Кости ноют. Пойду в дом, отдохну», – сказала она. Её голова непроизвольно дёргалась туда-сюда, как у птицы.

Каникулы только начались. Мы недавно переехали на дачу, и я всё ещё подмечала новые признаки того, как сильно бабушка сдала с прошлого лета. Паркинсон не знает пощады. Утром она выходила из дома и на весь день спускалась в кухню, расположенную в нижней части садового участка, и этот проход занимал у неё минут двадцать, а вечером ей требовалось не менее получаса, чтобы вернуться в дом. Я сознавала, что могла бы помочь. Но она не просила. И злясь на неё за то, что она целый день заставляет нас заниматься никому не нужной работой, я и не предлагала.

Мне было четырнадцать, Пете одиннадцать. Мы рвались на свободу.

– Возвращайтесь к десяти, – крикнула она вдогонку. Петя был уже на середине крутой дорожки, которая взбиралась по холму к дому и дальше, мимо дома, выбегала к садовой калитке.

– В десять тридцать, – подытожила я наш с ней мгновенный торг.

# # #